Наш маленький Париж. Ненаписанные воспоминания

Вошел офицер, легонько тронул меня сложенной вдвое плетью по рукам (руки надо опустить); он был ниже меня ростом, глаза серые, губа надменно выпячена, кривые тонкие ноги замотаны; если бы с него снять одежду, он бы смахивал на лягушонка.

«Дать бы тебе сейчас по уху, чтоб аж твои курячьи ноги поломались!»

— Кто из вас служил в четырнадцатой дивизии?

— Я! — сказал и вышел один из бойцов.

— На австрийцев в атаку ходил? Кем ты служил?

— Артиллеристом!

— Потеряли всю Галицию, Буковину! У меня служить будешь?

— Так точно, ваш-ство!

«Вот и есть один предатель»,— подумал я.

— А еще кто желает служить у меня?

Но таких не оказалось.

— Этого обмундировать, а с остальных снять все казенное.

К вечеру нас, босых и раздетых, погнали на Армавир. Мы тесно прижимались друг к другу, спасая себя от холодного ветра,— по-видимому, мы тогда были похожи на кучу толпящихся баранов.

В Армавире мы заночевали на потолке сарая. А на другой день нас спустили в бетонный подвал, в котором воды было почти по щиколотку. Просидели мы там день или два. Жрать хотелось до безумия. Армавирские женщины, отогнув с улицы  густую сетку на окне подвала, бросали нам всякую снедь. Наконец нас выстроили во дворе. Один из офицеров сказал:

— Ну что, сволочи, наелись свободы? Копала свинья землю, ну и копай, так нет же, равенства захотелось! Самодержавие сменить хамодержавием? Проклятые картузники хотели завоевать казаков? Нет, не удастся. Не удастся тюремщикам казаками командовать. Мотня рваная... Не было этого и не будет во веки веков.

Мне не было страшно даже когда он сказал: «Расстрелять каждого десятого!» Мы в это время стояли и курили. Дело в том, что, пока он нас ругал, какой-то офицер шел вдоль рядов и давал каждому по папиросе, а через каждые десять человек давал одному прикурить, шепча при этом: «Не бойсь, не бойсь...»

Нас опять спустили в подвал. «Значит, расстреливать не будут, раз не отсчитывают десятого». Но, когда я дошел почти до двери, казак, преградив винтовкой дорогу, сказал: «Хватит, там и без вас тесно».

Нас, человек сто, вывели на улицу, где ждал нас конвой. И погнали нас в сторону Константиновской. Шли мы очень долго. Потом была подана команда «Стой!».

«Неужели тут, прямо на дороге, будут расстреливать?»

В это время на взмыленном коне примчался казак, отдал конвою бумагу и, соскочив, стал рвать пучки стерни и стирать с коня хлопья пены.

— Ну, голодранцы, поворачивайте назад, на Армавир. Конвойцы повеселели и заулыбались.

— Видно, меж вами счастливая душа, за яку мама добре богу молится.

В подвале я заболел, и меня отвезли в больницу имени Довжиковой. В комнатах лежали раненые кадеты, а в коридоре — большевики — другие няни тут ухаживали. Над головой у меня на стене висел скорбный лист, на нем писали температуру. Лежу и смотрю в потолок, а там вертится черная точка, но вот она все ниже и все больше и больше, вот сейчас задавит. Как-то утром проснулся и увидел, что я привязан к кровати простынью.

— Жарко? Жарко? — спрашивала няня.— Ой, большевик, большевик. Ху-удой.

В бреду я ругал кадетов на чем свет стоит, и один офицер[60] ударил меня поясом.

— Кто вам дал право? — спросила женщина-врач.

— Он меня оскорблял. Он большевик.

— Медицина делит всех на больных и здоровых, но красных и белых здесь нет. Это вы у себя в штабах разбирайтесь.

Вскоре я поправился. Няня маленькая обняла меня, повела в раздевалку.

— Ну как он пойдет, ну как он пойдет? — ахала она.— Пара белья да тонкие рубашка и брюки, а на дворе ветер.

 Она где-то достала чувяки, носки и портянки, солдатскую шапку, в которую я нырнул как в кадушку, хотела дать и шинель, да она была сильно в крови. («Эти кадеты такие дураки, на ком больше крови, того больше бьют!»)

Так в одной рубашке я и ушел, на дворе меня ждал конвой.

Меня отвели в штаб, где спросили, какой я части и откуда родом да где проживаю. После штаба увели меня в подвал, на этот раз хотя и бетонный, но сухой; несмотря на то что там людей было очень много, там было и сильно холодно. Подстелив под себя кусочек рогожки, скорчась в три погибели, я застыл как пенек. Очень долго я так сидел скрючась и от нечего делать слушал, как кто-то высокопарным голосом проповедовал смирение. Кто-то сболтнул, будто в Москве на Лобном месте соорудили памятник Стеньке Разину из деревянных шпал. Под утро я свалился и уснул мертвецким сном. Проснулся — уже было видно на дворе; в подвал зашел офицер и разделил нас по отрядам. Поднимаясь, чтобы встать в строй, я понял, что от холода у меня отнялась левая нога. Нас вывели на станцию. Пронизываемые холодным ветром, мы стояли в строю, цокая зубами. Но вот нас, к великой радости, загнали в товарный вагон, где мы, сбившись в куток, надеялись согреться. Поезд тем временем тронулся.

В Усть-Лабинской нас тоже загнали в подвал с нарами и деревянным полом. Зная от пленных, что по ночам в подвалах немилосердно избивают, я залез под нары и в самом куточке согнулся калачиком. Прошло порядочно времени, пока загремели запоры, дверь отворилась, и в подвал вошел один человек. Я видел только его ноги.

— Есть казаки?