Наш маленький Париж. Ненаписанные воспоминания

«Господин фельдшер, вы сами откуда? Мне кажется, ваша личность мне знакомая, я где-то вас видел, но не вспомню».

«Вы не могли меня видеть. Я издалека».

«Ну а все-таки».

«Я из Екатеринодара».

«О-о,— я засмеялся,— тогда точно! Я вас там и видел».

«А как вы меня могли видеть, когда вы терский казак станицы Шелковой?»

«У меня там дальний родственник, лихач первого разряда».

Фельдшер утупил глаза на меня, курит; в самоваре чай греется.

«А на какой улице он живет?»

«Угол Базарной и Котляревской. В монастырском подворье. Напротив владелец скобяного магазина, у него нету двух пальцев, мизинного и подмизинного».

«А как зовут извозчика?»

«Терентий Гаврилович Трегубов».

Фельдшер как будто обрадовался, сказал:

«Вот теперь я верю».

Самовар закипел. Фельдшер схватил его и понес к себе в кабинет. И зовет меня:

«Господин казак, зайдите ко мне, чайку горячего попьем».

Я этого не ожидал. Я захожу, разделся, тело у меня свербит, чувствую, что вша завелась. Сел за маленький столик; налил он мне чаю в стакан, а себе в кружку, выпиваем.

«Господин фельдшер,— прощупываю,— вы кто будете, казак или иногородний?»

«Я иногородний».

«А как вы попали в белую казачью армию, вы ж иногородний? И притом инвалид».

«Да, господин казак, я попал по несчастью. Я фельдшер, меня мобилизовали. Приходится, хочешь ли, нет, а вот надо».

«Давно у белых?»

«Как заняли они Екатеринодар, так и меня забрали. Да так плохо, что не имею сведений о семье, жива она? — не знаю. И жена обо мне не знает, жив я или нет. Вот так и воюем».

«Ага,— думаю,— вот я попал на своего. Значит, я не без счастья. Теперь буду дома вполне».

Выпил я стакан чаю, время было три часа дня — 9 января 1919 года. Фельдшер налил второй. Я теперь думаю: надо просить его, чтобы он меня немедленно направил в какой-либо город, может, в Екатеринодар.

«Господин фельдшер, мы уже с вами почти нашли общий язык. Я вас хочу просить, чтоб вы меня завтра направили в Екатеринодар, в госпиталь. Я вашей жене передам от вас записку. Не откажите».

«Я бы со всей душою, так я не имею никаких прав. Я только могу направить вас в первый ближайший госпиталь в Минеральные Воды».

«Спасибо и за то. Только, будьте добры, чтоб не позже, как завтра».

«Если дадут в правлении достаточно подвод, я всех больных и раненых отправлю».

«Господин фельдшер, если не будет ни одной подводы, дайте мне одному документ, я пеши пойду до станции Копанской, а там уеду поездом».

«Ладно. Иди».

Закрыл кабинет и пошел. Я волнуюсь, переживаю: а как же мне переменить фамилию? С этой фамилией терской мне домой ехать нельзя. А черт его знает! — он иногородний, ну и что же, может, сын какого купца или лавочника, может, белый доброволец? Как ему признаться? Ладно,— решил,— признаюсь! Один на один. Уже темно, началась ночь.

Пришел фельдшер и говорит:

«Еле-еле выпросил одну подводу, и то на быках. Приедет до зари, чтобы пораньше ему вернуться».

Зажег лампу, я зашел в кабинет. Достал он бумагу и хочет писать.

«Господин фельдшер, или товарищ, или друг, прошу тебя, не пиши в документе фамилии Шахворостов, а пиши Попсуйшапка».

«А почему не Шахворостов?» 

«Вы мне сказали, что у белых служите по несчастью. А я был Шахворостов и казак также по несчастью».

«Вот оно как, значит! — Фельдшер подал мне руку.— Мы с тобой братья».

«Да еще кровные. Распозналися в своих несчастьях. Прошу тебя, брат, выручай».

«Это очень хорошо, что ты так меня понял, а то, не дай бог, сразу повесят».

«За мной ходила вешалка, но не без счастья; Прошу, пиши документ».

«Сейчас. Подожди... Тело мое дрожит. Немножко посиди, я успокоюсь. Расскажи, как это произошло, что ты по несчастью был казак. И фамилия чужая».

«Да, но ты мне выпиши документ, а потом я тебе расскажу все».

Фельдшер согласился, написал документ в Минеральные Воды.

«Ну, теперь говори, какую тебе писать фамилию».

Я говорю, он пишет. Вдвоем сидим в кабинете полностью.

«Получай, Попсуйшапка Василий Афанасьевич. Теперь расскажи».

Я признался ему открыто, как кровному брату. А он мне признался. Он с первых дней войны был фельдшером у красных. Их захватили белые в плен — на вешалку. Он со слезами просился, клялся богом, что будет служить белым честно, и его оставили живым, потому что они имели нужду в медицине. И вот с тех пор он служит, боится бога, что клятву дал. Но я усмехнулся, ничего не сказал. После признания друг другу фельдшер начал писать письмо жене.

И так мы с ним провели время до трех часов ночи.

В четвертом часу подъезжает казак-старик; на ходу у него по бокам лежали доски; запряженные волы масти серой, большие.

«Отправьте меня,— подошел еще один казак с перевязанной головой,— я дальше пешки дойду, у меня вещей мало».

Фельдшер согласился, выписал казаку документы, я слушаю, откуда этот казак. Фамилия его Скиба — из станицы Каневской. Не того ли Скибы брат, что служил у Бурсачки?

«Ого,— думаю,— вот сосед!»