Наш маленький Париж. Ненаписанные воспоминания

К даче они ехали молча, и это связывало их неловкостью еще больше.

Белый домик с двумя окнами на город стоял у реки. Хранительница дачных ключей Федосья, высокая грубоватая казачка, сбегала в станицу за молоком. Ее знакомый Аким Скиба рассказывал в сторонке Терешке о скором суде над убийцами его троюродных братьев.

— Наверно, зима будет великая: свинья одно носит солому в хлев,— сказал Терешка погромче, чтобы услышал Бурсак и не заподозрил в опасном разговоре.

— Да, зима будет такая, как в тот год, когда старый Бурсак с этой кручи прыгал.

— А какая тогда была? — издали спросил Дема.

Скиба подошел к нему с почтением, снял фуражку, тайно обглядел Бурсака, не подозревающего, какими узами их соединил Петр Бурсак.

— Сорок дней стояли морозы. Карасун и Кубань подо льдом на аршин. А старый Бурсак прыгнул на четыре месяца раньше.

— Тебе кто рассказывал?

— Батько.— Скиба помолчал.— А и я прыгал с лошадью в Кубань, только туда подальше.

— Чего ж ты прыгал?

— Я с дому ушел рано. Был маленький, сказал матери: «Я буду привыкать жить не евши». И ушел. Меня как-то удивило раз: соседи готовились к гулянке, и хозяйка сдирала кожуру с селедки. А мы дома ели селедку с кожей. И я ушел. Бурсаковских буйволов сторожил. И как-то они пропали на четыре дня. Меня послали найти. Я сел на кобылицу, у нее по спине от гривы до хвоста темная полоса, сама легкая. Выдернул из кучи хорошую хлудину. Нигде нет буйволиц! Еду по-над берегом. Когда за дубами вижу их, отощавшие. Лежат на земле. Кобылицу завидели, начали подниматься, в глазах ужас. Я пускаю повод, наклонился вперед. Они и кинулись лавиной по косогору, а там с двухметровой высоты в Кубань, так и полетели, и я сам, не помню как, упал с кобылицей вниз, а буйволицы мои черными бочками плывут посередине. Вот я и прыгнул, как старый Бурсак.

— А где ты родился?

— В Марьянской, а батько из Каневской. Переехали.

Бурсак хотел спросить о фамилии батька, но что-то его удержало. Само время, видно, решило, что лучше не знать Деме о своем родстве со Скибой. Анисья обоим была родной бабкой, потому что их разным отцам была она матерью. И опять же одному времени дано было хранить тайну: как и когда суждено свидеться этим людям.

— Не к сглазу будь сказано: вы что лебедь белая,— хитро  благословила Калерию на счастье с Бурсаком Федосья и ушла с Акимом в угол голого сада.

Смеркалось. В комнате они только постояли скованно, Бурсак поговорил о тетушке, любившей пить чай из самовара. Выходило так, что не он зазвал ее к берегу Кубани, а она,— да ведь она послала ему записку. Калерия полистала номера «Нивы», и в одном опять выпала ей страница со стихотворением великого князя. «Уж ночь надвинулась. Усадьба засыпает...» Все счастливее ее, даже Федосья с этим тонколиким мужиком. Бурсак поднес ей стакан молока. Она выпила и уже хотела было присесть на диван с пружинами, но вообразила, что Бурсак подойдет к ней, и...

— Пора! — сказал Бурсак и пригласил к фаэтону.

Терешка быстро привез их в город. Вот уже и салон дамских нарядов мадам Фани, вот и белые боги наверху музыкального магазина братьев Сарантиди, кафе де Пари.

— Наш маленький Париж... И никто о нем стихов не пишет. Почему?

— Нет поэтов,— сказал Бурсак.

— Копят золото. И он...— ткнула она пальчиком на Терешку.

— Он свое богатство нашел в обыкновенном матраце,— сказал ей Бурсак на ухо.

— Вы не ответили: почему над храмами кружат птицы?

— Их там бережет...— он взмахнул рукой в небо.

— А у наказного атамана свет во всех окнах.

— Да разве вы не знаете? — там Воронцов-Дашков.

— Когда-то девочками мы пели во дворце другому наместнику. Мешочки с гостинцами в руках.

Они проезжали мимо дворца в ту минуту, когда граф Воронцов-Дашков, кончив игру в винт, переходил с графиней в столовую попить чайку. Два казака переминались в наряде у подъезда.

— Я здесь сойду,— сказала Калерия.— Вы были любезны, благодарю вас.

«Зачем она меня вызывала? — думал Бурсак.— Она мне нравится».

Калерия пошла по тротуару к своему дому такой гордой походкой, будто освободилась она наконец от навязчивого воздыхателя.