Наш советский новояз

Может быть, такова сила первого впечатления, но даже и сейчас мне кажется, что, исказив, Маяковский не ухудшил эти строки, а в чем-то даже их улучшил. Во всяком случае, «уже развел» — гораздо лучше, чем «уж разобрал». Разобрать пути мог и какой-нибудь чеховский «злоумышленник», отвинчивавший гайки от железнодорожных рельсов. А вот развести эти самые рельсы мог только он, этот таинственный, неведомый мне Викжель, от самого имени которого веяло какой-то странной, мистической жутью. (Впоследствии выяснилось, что никакой мистики там не было и в помине: «Викжель» — это всего навсего «Всероссийский исполнительный комитет союза железнодорожников».)

Ну, а уж Маяковскому, как говорится, сам бог велел превратить эти новые, неуклюжие слова-уроды в золотые россыпи поэзии. Что он и сделал. Но и у него тоже, хоть он относился к этим знакам нового времени совсем не так, как Гиппиус, от них веяло порой той же мрачной жутью:

Я хочу, чтоб в конце работы
                     завком
запирал
       мои губы
              замком!

Трудно найти метафору более страшную, более чудовищную, чем эта.

Быть может, даже помимо воли автора в ней с предельной мощью выразилось патологическое стремление великого нашего поэта наступать на горло собственной песне, насиловать, уродовать свой лирический дар. И уродливое слово «завком» в немалой степени этой поэтической мощи способствовало.

Если уж мы заговорили о стихах, нельзя не вспомнить и о стихотворных сочинениях совсем другого рода, где эти новые, недавно явившиеся на свет словечки окрашивались в иронические, издевательские тона.

Была, например, такая, очень знаменитая в начале 20-х годов — и не только в Одессе, где она родилась, — песня: «Свадьба Шнеерсона…». Один ее куплет вспомнил и процитировал К. Паустовский в своей книге «Время больших ожиданий», придав ей, так сказать, второе дыхание. Но мне посчастливилось раздобыть полный ее текст:

Ужасно шумно в доме Шнеерсона,
Се тит зих хойшех — прямо дым идет!
Там женят сына Соломона,
Который служит в Губтрамот.

Невеста же — курьерша с финотдела

Сегодня разоделась в пух и прах:
Фату мешковую надела
И деревяшки на ногах.

Глаза аж прямо режет освещенье,

Как будто бы большой губернский бал,
А на столе стояло угощенье,
Что стоило немалый капитал…
Жестяный чайник с кипятком из куба
И гутеса сушеного настой,
Повидло, хлеб Опродкомгуба,
Крем-сода с зельцерской водой…

Танцуют гости все в восторге диком,

От шума прямо рушится весь дом.
Но вдруг вбегает дворник с криком:
— Играйте тише, колет преддомком!

Сам преддомком Абраша дер Молочник

Вошел со свитою —
Ну прямо просто царь!
За ним Вайншток — его помощник
И Хаим Качкес — секретарь.

Все преддомкому уступили место,

Жених его к себе тотчас позвал;
— Знакомьтесь, преддомком, — невеста,
Арон Вайншток и Сема Качковал.

Но преддомком всех поразил, как громом,

И получился тут большой скандал.
— Я не пришел к вам как знакомый, —
Он тотчас жениху сказал.

— Кто дал на брак вам разрешенье?

И кто вообще его теперь дает?
Я налагаю запрещенье!
Чтоб завтра ж был мине развод!

Песню эту сочинил Мирон Ямпольский: имя этого знатока одесского быта и одного из классиков одесского эстрадного песенного репертуара можно встретить в мемуарах старых одесских куплетистов: В. Коралли, Ильи Набатова, Леонида Утесова.

Что значит «се тит зих хойшех» в точности я сказать не могу. Но остряки-одесситы объяснили мне, что выражение «се тит зих хойшех в доме Шнеерсона» — это хоть и приблизительный, но наиболее близкий по смыслу перевод на одесский классической толстовской фразы: «Все смешалось в доме Облонских».

Нуждаются в объяснении и некоторые другие слова и выражения, которыми инкрустирован текст этой песни.

Губтрамот — это Губернский транспортный (может быть, трамвайный?) отдел.

Деревяшки — сандалии с деревянной подошвой.

Гутес (евр.) — айва. Настой сушеной айвы заменял тогда одесситам начисто исчезнувший чай.