Наш советский новояз

На всех съездах и конференциях борцов за мир, среди артистов, писателей, ученых и прочих представителей борющейся с поджигателями войны советской духовной элиты непременно мелькали два-три митрополита в рясах и высоких клобуках. Высшие иерархи Русской православной церкви еще во время войны были извлечены на свет и причислены Сталиным к сонму «советской общественности». В «борьбе за мир» они снова пригодились. Вид какого-нибудь такого митрополита, сидящего в президиуме очередного съезда, придавал мероприятию не только необходимую в таких случаях декоративность, но и служил как бы подтверждением широты и беспартийности развернувшегося всенародного движения.

И вот на одном таком съезде сидящий в президиуме митрополит передал председательствующему — Николаю Тихонову — записку, в которой уведомлял, что он, такой-то, учился некогда с товарищем Сталиным в духовной семинарии. И выражал робкую надежду, что, быть может, вождю будет интересно с ним встретиться.

Тихонов сильно в этом сомневался, но на всякий случай доложил. И Сталин отреагировал благосклонно. Встреча была назначена. И тут для митрополита настала пора мучительных колебаний: в каком виде предстать пред светлые очи вождя? В обыкновенном цивильном платье? Но это значило бы — унизить свой сан. В рясе и клобуке? В Кремль, к главному идеологу- атеистического государства, корифею и признанному основоположнику безбожного коммунистического учения? Тоже вроде как не совсем удобно: это может быть истолковано как некий вызов, демонстрация нелояльности.

Промаявшись в этих сомнениях долгую бессонную ночь, митрополит решил все-таки идти на встречу с бывшим соучеником в штатском.

И вот, трепеща, он входит в кремлевский кабинет вождя. Тот поднимается ему навстречу.

Оглядев гостя, Сталин понимающе усмехнулся и, ткнув указательным пальцем в потолок, удовлетворенно произнес

— Его не боишься? Меня боишься!

* * *

Все полагающиеся ему божественные почести Сталин взял себе при жизни, на посмертное его бытие уже не хватило.

Ленин же — точь-в-точь как императоры древнего Рима — стал богом после того, как земная его жизнь завершилась.

В присвоении ему звания (лучше сказать — статуса) вечно живого, как уже было сказано, присутствовал и некоторый комический оттенок. Но была тут — и это я тоже уже отметил — и своя мистика. Или, скажем так, чертовщина.

Какая-то — не самая продвинутая, конечно, — часть советского народа восприняла эту формулировку всерьез.

Я сам, собственными своими глазами, читал письмо какой-то полуграмотной бабки, жалующейся, что уже много лет живет она в невыносимых жилищных условиях, давно подала «на улучшение», всех соседей давно уже переселили, хибары, такие же, как у нее, снесли, а ее из ее развалюхи все не переселяют.

Письмо начиналось так:

► Дорогой дедушка Ленин!

Ты умер, а мы живем по твоим заветам и мучаемся…

Мистическое (обращение к покойнику, как к живому) и комическое («живем по твоим заветам и мучаемся») здесь соединилось так прочно, что не разорвешь.

Но народ наш (это отмечал еще Виссарион Григорьевич Белинский) в принципе чужд мистики. И комическое начало в отношении народа к «вечно живому» вождю преобладало.

Свидетельство тому, как всегда, — анекдоты.

В одном официальная формула «Ленин умер, но дело его живет», была перефразирована таким образом:

► Ленин умер, а ТЕЛО его живет.

В другом — она же — травестировалась ответной репликой:

► — Уж лучше бы он жил, а дело его умерло.

Был еще такой анекдот на эту тему:

► Рабинович пытается прорваться с какими-то своими жалобами в здание ЦК.

— Вы к кому? — спрашивают его.

Он отвечает:

— К Ленину.

— Вы с ума сошли, ведь он же умер!

— A-а, как для вас, так вечно живой, а как для меня — так умер!

Ну и, наконец, такой, уже без тени мистики:

► — Ты где был вчера вечером?

— В театре.

— Что смотрел?

— «Живой труп».

— Опять про Ленина? Неужели не надоело!

Г

Генеральная линия

В разные времена она называлась по-разному. Но менялись только определения, эпитеты. Линия неизменно оставалась линией, и всегда — во все времена — линией партии. А уж именовалась ли она генеральной, или руководящей, или политической, или пролетарской, ленинской или сталинской — все это особого значения не имело.

Значение имело то, какой смысл вкладывался в это понятие. А смысл вкладывался всегда один и тот же: