Наш советский новояз

Но поздравлять стоило, потому что «строгачом» он отделался. Могли ведь и исключить. А исключение — это смерть. Дело, стало быть, было нешуточное.

Гораздо труднее объяснить — тому же иностранцу или совсем молоденькому нашему компатриоту, — кто они были, эти люди, которые поздравляли его с воскресением.

Неужели те же, что только что кричали ему из зала: «Давай подробности!» — и сладострастно смаковали все эти интимные подробности его грехопадения?

Да, это были именно они. Те же самые люди, которые только что втаптывали его в грязь, клеймили, навешивали политические ярлыки, заставляли заголяться, выворачиваться перед ними наизнанку.

Конечно, они от всего этого получали некоторое удовольствие. И конечно, роль их в этом аутодафе была палаческая. Но при этом они (во всяком случае, многие из них) явно не желали своей жертве зла и даже хотели его выручить, спасти, вытащить из беды, в которую он попал. И когда это спасение (воскресение) состоялось, поздравляли его вполне искренне, от всей души.

Скорее всего они даже и не ощущали ни постыдной жестокости своей роли палачей, ни мучительной унизительности роли жертвы: ведь это был ритуал. Привычный, ничего не значащий, пустой ритуал, совершающийся «для порядка», для протокола, для галочки.

► Я пошел к Григорию Михайловичу Скульскому. Бывший космополит, ветеран эстонской литературы мог дать полезный совет.

Григорий Михайлович сказал:

— Вам надо покаяться.

— В чем?

— Это не важно. Главное — в чем-то покаяться. Что-то признать. Не такой уж вы ангел.

— Я совсем не ангел.

— Вот и покайтесь. У каждого есть в чем покаяться.

— Я не чувствую себя виноватым.

— Вы курите?

— Курю, а что?

— Этого достаточно. Курение есть вредная, легкомысленная привычка. Согласны? Вот и напишите… Покайтесь в туманной, загадочной форме…

(Сергей Довлатов. Невидимая книга)

Бывший космополит и ветеран эстонской литературы в отличие от активистов собрания, описанного Галичем, конечно, понимает, что человеку, которому не в чем каяться, не так-то просто заставить себя принять участие в этом мерзком ритуальном действе. И некоторую бессовестность своего совета (искреннего и вполне серьезного, ведь это — единственный выход из положения, который он видит и может предложить) маскирует юмором.

Да, противно. Но что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь. К тому же мы ведь с вами понимаем, что все это — не более чем пустая формальность. И в конце концов игра стоит свеч…

Вот так же, наверно, убеждали, уговаривали себя и те, кому выпадало играть в таком ритуальном действе роль не жертвы, а палача.

А может быть, им и уговаривать себя не приходилось, так привыкли они к совершению этого необходимого ритуала.

* * *

В 1947 году — я был тогда студентом-первокурсником Литературного института — меня исключали из комсомола.

Началось это так.

Вдруг, ни с того ни с сего, меня срочно вызвали к директору.

Постучавшись и приоткрыв двери директорского кабинета, я сразу увидал, что директора нашего — Федора Васильевича Гладкова — в кабинете нету. А за длинным его столом восседает целый синклит хорошо и не очень хорошо известных мне лиц.

Сидящий во главе стола хорошо мне знакомый профессор Леонтьев объявил мне, что в партком института (все сидящие за тем столом как раз и входили в этот — до сего дня неведомый мне партком) поступило заявление, которое они мне сейчас зачитают.

То, что они называли заявлением, было самым обыкновенным доносом. Начинался он с описания очень тревожащей автора «заявления» обстановки в нашем институте. Обстановка была — из рук вон. Среди студентов царили упаднические настроения. Многие из них проявляли аполитичность, безыдейность. Имели место даже отдельные антисоветские высказывания. Особые опасения вызывало у автора распространенное среди некоторой части студентов пренебрежительное и даже негативное отношение к изучению основ марксизма-ленинизма.

Эту чудовищную атмосферу идейного застоя и даже гниения ярче всего может характеризовать поведение студента Сарнова, выразившееся в акте чудовищного и наглого политического хулиганства.

Провалив зачет по основам науки наук, Сарнов назвал марксизм-ленинизм схоластикой. Позже, готовясь к новому зачету, в присутствии нескольких студентов, которые могут это подтвердить (шел перечень фамилий), указывая на книги Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, Сарнов произнес такую, кощунственную в устах советского студента фразу: «Я ненавижу классиков марксизма-ленинизма за то, что они понаписали всю эту муру, которую я вынужден теперь учить!»