Наш Современник, 2001 № 07

Но Гамсун сразу пошел дальше. Он поднял природу внутри самого человека, внутри самой высокой и тонкой духовной организации. Гордый европеец, привыкший полагать, что он призван природу покорять, через Гамсуна вдруг узнал, что ее ни с чем не сравнимая мощь продолжает, не обращая внимания на ее деловое употребление, руководить им изнутри, что она обеспечивает свободу души, выводит к тайнам мироздания, питает любовь. Перегородки, искусственные средостения между природой и человеком у Гамсуна отпали. Он сумел воочию, в живых характерах восстановить, как он сказал в одной статье, “ощущение нашего кровного родства со всем сущим”2.

Вполне возможно, что эта способность была рождена неповторимым обликом Норвегии. По крайней мере, так это понимает лучший в современной России знаток и поклонница Гамсуна Элеонора Панкратова; она пишет: “природа Норвегии и по настоящее время сохраняет свою первозданную нетронутость, и человек с его радостями и страданиями, а также объектами его деятельности — фабриками, заводами, верфями — кажется здесь каким-то маленьким и ничтожным перед лицом ее Величества, ее гор, моря, лесов”3. Но не менее очевидно, что Гамсун вызвал в каждом голос его собственной природы, какой бы она ни была, поднял в сознание ее всю.

Участие природы в жизни души было для него первым условием культуры. Понятна его привязанность к тому, что сохраняло и поддерживало эту связь: к сельскому быту, к сельскому труду. Я не могу, к сожалению, судить, как это выглядит в норвежском языке, но в некоторых других, в частности в русском, понятие “культура” соединено с возделыванием земли, оно вошло в термин “сельскохозяйственные культуры” — “культура пшеницы”, “культура овса” и т. п. То есть это нечто такое, что требует выращивания, сотрудничества с неизведанными силами жизни, а не, так сказать, фабричного изготовления. По мнению одного русского мыслителя, П. А. Флоренского, современный ученый “не с природою живет, но усиливается устроить ей тюрьму из понятий”4. Эту разницу, видимо, остро чувствовал Гамсун, и его художественная натура постоянно искала пути победить узкоутилитарный примитив, освободить скрытые возможности “первопорядка”.

По всем этим привязанностям и склонностям Гамсуна, наверное, можно считать представителем континентальной Европы, Европы земли. Он так и назвал произведение, за которое получил Нобелевскую премию, “Плоды земные”. Его германская ориентация в этом мироощущении тоже естественна. В Германии родился первый “философ природы” Шеллинг, в Германии был Гете, вся поэзия и научная деятельность которого подтвердили его мысль “Wie herrlich leuchtet mir die Natur” (“Как великолепно сияет навстречу мне природа”). Hемцы подняли в XIX веке целую дисциплину, практически неизвестную в других странах Европы, “Naturkunde” (“природоведение”); в Восточной Пруссии, неподалеку от Норвегии, сложилось образцовое земледелие, основанное на глубоком уважении к природе, уходу за ней (“Pflege”), а в послевоенный период, уже в наши дни, Германия дала Европе самое сильное движение “зеленых”.

Правда и то, что от прогерманских настроений до пангерманизма один шаг, и Гамсун не удержался от того, чтобы его сделать. Национализм, это сильнейшее искушение национальной идеи, не миновал и его, что имело тяжелые последствия для него самого и для его родины.

Но не забудем: в существо его художественных созданий, в сердцевину известных нам и переживаемых людьми характеров этот подход не проник. Он остался печальным эпизодом истории, а его образы сделались общим достоянием. Почти одновременно с восторженной статьей о Гамсуне (1908) Александр Куприн в России написал статью о Киплинге, которого тоже приветствовал, но с оговорками: “В его рассказах — особенно если прочитаешь все, без перерыва, залпом, — чувствуется не гений, родина которого мир, а Киплинг англичанин, только англичанин... Как бы ни был читатель очарован этим волшебником, он видит из-за его строчек настоящего культурного сына жестокой, алчной, купеческой современной Англии... повторяю, только узость идеалов Киплинга, стесненных слепым национализмом, мешает признать его гениальным писателем”1. По-видимому, разница эта сказывается при чтении обоих авторов и сегодня.

Отношения Гамсуна с англо-саксонским миром, как известно, были нелегкими. Они определялись, конечно, не какими-то расовыми пристрастиями, но его пониманием культуры — как высшего развития природы — и цивилизации — как способа ее употребления, использования, овладения. С этой точки зрения “атлантический” мир его во многом не удовлетворял.