Наш Современник, 2002 № 04

Летом, в августе 1983 года, умер Анатолий Васильевич Никонов. Ушел человек, с которым была связана, можно сказать, весенняя пора моей литературной жизни — “молодогвардейская”. С его смертью уходила в прошлое часть самого меня. После похорон на Кунцевском кладбище мы собрались на поминки в здании издательства молодежных журналов на Новодмитровской, где он работал. Я сидел рядом с его сыном, изредка мы переговаривались с ним, не упоминая имени его отца. Если бы я знал, что его ожидает в будущем! Его найдут зимой замерзшим на улице и таким окоченевшим, что нельзя было нормально уложить в гроб. Было в этом что-то роковое для Анатолия Никонова с его драматической, в сущности, судьбой в катастрофическое для России время.

В начале июня 2000 года, по просьбе Михаила Николаевича Алексеева, я поехал с ним в Саратов по случаю вручения лауреатам премии его имени. Местные писатели вспоминали ту давнюю историю с моей статьей, расхваливали меня, дарили книги. Во время плавания на катере по Волге мой визави по застолью поднял меня с места, подвел к борту и, вспоминая то писательское собрание по поводу моей статьи, начал вдруг выкрикивать в мутном вдохновении: “Мы слабаки! Трусы! Подлецы!” Что мне оставалось делать, как не успокаивать его?

После поездок по городу, встреч нас принял губернатор области Д. Аяцков. Он вышел к нам навстречу, как только открылась дверь кабинета, торжественно обнял своего знаменитого земляка. Сели за большой стол, Алексеев — напротив губернатора, и началась беседа. Слушавший писателя с какой-то разогретой, понимающей улыбкой, Аяцков вдруг воскликнул: “Этот подонок N!” Только позже, выйдя из губернаторского кабинета, спускаясь по лестнице, я сказал: “Не надо бы так резко об N”, — заметив тут же,  как внимательно посмотрел на меня шедший рядом молодой человек, видно, из администрации губернатора.

Я  благодарен Михаилу Николаевичу за поездку на Саратовщину, особенно — в его родное село Монастырское. Когда мы, приехав туда, ходили по его улицам и окраинам, я узнавал все описанное в его книгах — Вишневый омут, сад деда, другие места его детства. Здесь как-то виднее стал этот человек, ранее смущавший меня порою уклончивостью в поступках, крестьянским “себе на уме”, при своих, конечно, качествах самородка, мудрости житейской. Здесь, в родных его местах, он понятнее мне стал как автор “Карюхи”, “Драчунов” — выношенных им в глубине сердца, написанных рукой художника. “Я писал “Карюху” здесь, в Монастырском, в избе зимой, написал за два месяца”, — сказал он мне и добавил, что хорошо бы нам с ним приехать сюда вдвоем. Он посетовал не в первый раз, что кому-то надо было поссорить нас, распустить слух, что будто он, Алексеев, топтал меня за статью, но это — ложь. И не в первый же раз вспомнил, как из-за моей статьи отменили уже решенное было дело — присуждение ему за “Драчунов” Ленинской премии. А ведь, в самом деле, подумал я, человек пострадал из-за меня, вроде чувствует себя чем-то виноватым передо мной — что за странная русская черта!

С особым чувством отправился я на кладбище, которое в моем представлении было связано с теми картинами в “Драчунах”, когда сюда свозили и хоронили в ямах умерших от голода. Но никаких признаков тех могил здесь не оказалось. Только редкие островки могил поздних, с большими деревянными крестами, жались к краям огромного кладбищенского пространства с переливающимися от пронзающего холодного ветра ковыльными травами. Такого кладбища я не видел, весной с разливом, как мне рассказали, вода заливает всю околокладбищенскую низменность, и тогда в открывающейся красоте чего может быть больше — призрачного или врачующего для людской памяти?

Алексей Борзенко • Чечня нетелевизионная (Наш современник N4 2002)

Алексей Борзенко

чечня нетелевизионная

 

Посвящается “Гюрзе” и “Кобре”,

бесстрашным разведчикам

генерала Владимира Шаманова.

Пасха

 

— Я думал, что умру как угодно, но только не так... Почему я редко ходил в церковь и окрестился в двадцать пять лет? Наверное, поэтому и такая смерть? Кровь сочится медленно, не так, как от пулевого ранения, буду умирать долго... — Сергей с трудом вдохнул воздух полной грудью. Это все, что он мог сделать. В желудке уже пятый день не было ни крошки, но он и не хотел есть. Нестерпимая боль в пробитых насквозь руках и ногах временно прошла.

— Как же далеко видно с этой высоты, как красив мир! — подумал сержант. Две недели он не видел ничего, кроме земли и бетонированных стен подвалов, превращенных в зинданы. Пулеметчик, он был взят в плен разведчиками боевиков, когда лежал без сознания на опушке ближайшего леса, контуженный внезапным выстрелом из “Мухи”.

И вот он уже два часа парит в воздухе на легком ветру. В небе ни облачка, нестерпимая весенняя синева. Прямо под ним, у струящихся неровной змейкой окопов боевиков разворачивался серьезный бой.