Наш Современник, 2003 № 03

А не помнишь ли ты военную присягу 1939 года, которую ты, видимо, принимал? Во власовской приходилось клясться на верность Гитлеру и Власову, а в советской — Сталин не упоминается, нет даже ни слова о партии, а вот о народе и Родине есть: “Я клянусь... до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине... Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудя­щихся”.

Что и говорить — суровая, даже жестокая присяга, но ведь и война приближалась нешуточная — не на жизнь, а на смерть.

И вообще, воинская присяга, на мой взгляд, во все времена (особенно в России) значила не меньше, а больше, нежели конституция. По крайней мере, ее знала мужская половина народа. А кто знал или знает конституцию? Конституция, гражданский кодекс, уголовный — все меняется. Сегодня у нас общенародная собственность священна и неприкосновенна, завтра — частная. Сегодня за педерастию судят — завтра она узаконена как одно из прав человека.

Все меняется в истории народов: нравы, власть, общественный строй, законы. Все — кроме одного: места под солнцем. А за него надо воевать, его надо защищать и отстаивать. Для чего всегда нужна армия. А для армии всегда нужна присяга. Без конституции мы жили аж до 20-го века. А без присяги — не могли. Она была основным законом нашей истории. Нарушение присяги не только в сталинские, но и в романовские времена считалось не только государственным преступлением, но и грехом, бесчестием. Ты помнишь, друг мой, как старый воин — дворянин, отец Петра Гринева в “Капитанской дочке”, получив ложную весть о том, что его сын перебежал к Пугачеву, в отчаянье кричит своей жене: “Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна; пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..”

Так что изменившие во время войны присяге Андрей Власов и Швабрин — так же как Андрей Курбский, гетман Мазепа, Андрей Бульба — принесли “стыд и срам” и своему роду, и своему народу.

А помнишь последнюю фразу из власовского “Смоленского воззвания”: “Да здравствует русский народ, равноправный член семьи народов новой Европы”. Если ты сам не догадываешься, то объясню тебе, что под “семьей” подразумевалась “Новая Европа”, объединенная властью фюрера, то есть “тысячелетний рейх”. Вот какому новому мировому порядку давал клятву верности Власов с его триколором.

Правда, проницательный фюрер знал цену своему русскому слуге, и когда он размышлял о сдавшемся в плен Сталину Паулюсе, то, предполагаю, невольно имел в виду и сдавшегося в плен ему, Гитлеру, Власова: “Что такое жизнь... Отдельная личность должна умереть, что остается от отдельного человека? Это народ... Мне потому так досадно, что из-за одного-единст­венного слабовольного, бесхарактерного человека перечеркнуто мужество многих солдат...”

Гитлер не доверял Власову не потому, что Власов был русским, а потому, что он по натуре был предателем, всегда спасавшим свою шкуру. И фюрер оказался прав, потому что Власов, клявшийся бороться “под высшей коман­дой Адольфа Гитлера”, вскоре предал и его, сдавшись в плен амери­канцам...

Неправду ты, друг мой, написал о Власове, неправду пишешь и о Георгии Жукове: будто бы осенью 1941 года Сталин уже завидует Жукову и начинает побаиваться его славы: