Наш Современник, 2003 № 12

В его книге “Тень птицы” мы видим живые пейзажи Стамбула, Иеруса­лима, Каира, мы бродим в тяжелой ночи у подножия горы Искушения, слышим горестный плач иудеев возле стены их великого некогда храма, обходим, уже на закате горячего дня, пирамиду Хуфу— и все это чувствуем мы с такой достоверностью, яркостью, силой, какую бы нам никогда не смог дать ни один из турецких, египетских или еврейских писателей, воспевающих свой родной мир. А какой человеческий, русский сочувственный голос нам слышится в этих словах: “...Я стою и касаюсь камней, может быть, самых древних из тех, что вытесали люди! С тех пор, как их клали в такое же знойное утро, как и нынче, тысячи раз изменялось лицо земли... Но исчезают века, тысячелетия, — и вот, братски соединяется моя рука с сизой рукой аравий­ского пленника, клавшего эти камни...”.

Раскрыв книгу Бунина, мы сами как будто становимся рикшей (рассказ “Братья”), мы хрипло дышим, взбегая с коляской на долгий подъем по цейлонскому полдню, это мы, окровавив иссохшие губы, жуем листья бетеля, дающие силы бежать, когда силы иссякли, — и это в наше несчастное сердце входит боль нестерпимой тоски, когда нашу любовь отнимают жестокие белые люди... Это мы с вами становимся императором Рима (рассказ “Возвращаясь в Рим”), это мы закрываем лицо плащом в свой смертный час, вспоминаем походы и битвы и понимаем, что вся наша жизнь, с ее славой и блеском, была столь же несчастна и одинока, как и жизнь гладиатора, умирающего посреди пыльной арены под кровожадные крики безумного плебса...

Воистину, Бунин несет в себе силы Протея, того изначального существа, что придумали греки, которое, непрерывно меняясь, играя в изменчивость форм, остается, по сути, все тем же — могучим источником жизни, бессмерт­ным началом всего.

Но каких отдаленных времен или стран ни касалось бы бунинское перо, мы чувствуем: это перо всегда русское, несказанно родное для нас, выра­жающее, вместе с истиной дальних эпох и народов — истину собственной нашей души.

Отметим, что книгу “Тень птицы”, этот гимн человечеству, Бунин писал в те же самые годы, в которые он создавал и свои лучшие “национальные” произведения. “Деревня” и “Суходол”, “Худая трава” и “Сверчок”, “Захар Воробьев” и “Я все молчу” — бессмертные эти шедевры созидаются в том же расцвете души и таланта, в той творческой мощи всех бунинских сил, которая и открыла ему, несравненному русскому мастеру, путь к сердцам всех народов земли. Корневой, почвенный, до глубин души русский писатель становится в те же самые годы писателем всечеловеческим, постигнувшим силою истинно русского гения то, как единая Божья идея преломлена в судьбах народов, в нравах эпох и во всех языках человеческих...

 

VII

 

Все, что написано Буниным, видится как бы одной непрерывной молит­вой: благодарностью и хвалой Богу-Творцу за весь дивный, Им созданный, мир. Разве же не молитвой является, скажем, вот это стихотворение:

 

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной...

Срок настанет — Господь сына блудного спросит:

“Был ли счастлив ты в жизни земной?”

 

И забуду я все — вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав —

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным коленам припав.

 

Или вот еще строки, где Бунин с молитвенной силой выразил благого­вейное отношение к земле:

 

Легко и бледно небо голубое,

Поля в весенней дымке. Влажный пар

Взрезаю я — и лезут на подвои

Пласты земли, бесценный Божий дар...

 

Удивительно — скажем а propos, — как едина великая русская лирика в своем отношении к земле как к святыне, как эта высокая, чистая нота бунинского стихотворения подхвачена и Мандельштамом:

 

Переуважена, перечерна, вся в холе,

Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,

Вся рассыпаючись, вся образуя хор —

Комочки влажные моей земли и воли...

 

и как эта нота продолжена, например, Александром Твардовским:

 

Пласты ложатся поперек

Затравеневших меж.

Земля крошится, как пирог —

Хоть подбирай и ешь...

 

Земля!..

От влаги снеговой

Она еще свежа.

Она бродит сама собой

И дышит, как дежа...

 

(И как безуспешно пытался найти свою землю изгнанник Иосиф Бродский, как, сознавая свою неспособность приникнуть к питающей душу земле, он издавал безнадежный “осенний крик ястреба”...)

Сила художника и молитвенно-благоговейное отношение Бунина к миру позволили ему воспеть даже то, что, казалось бы, выпадает из рамок художественно допустимого. Где еще в мировой литературе мы встретим столь восхищенное описание запахов отхожего места — причем сочиненное не из озорства или для эпатажа, а с твердым сознанием правомочности восхищения тем, что, как деталь, дополняет картину единого Божьего мира?