Наш Современник, 2004 № 05

Что же произошло в Виктором Астафьевым в последние годы его жизни? Многие задавались этим вопросом и по-разному пытались на него ответить. Говорили о приспособленчестве, о желании остаться на плаву, о духовной порче, о жажде почестей у новой власти, о природной злости к людям, которую он так и не смог в себе побороть. Какая-то доля правды, возможно, есть в этих утверждениях, но не более чем доля. Правда, Астафьев и сам давал не один повод так думать о себе.

“У президента мы выпросили полтора миллиарда на культуру, и теперь, хочешь не хочешь, приходится молить Бога, чтоб его не свалили коммунисты до той поры, пока он эти деньги нам не выдаст”. (Из письма Валентину Курбатову от 3 августа 1994 года. Речь, видимо, идет о даре Ельцина на 15-томное собр. соч. Астафьева).

Мне думается, что если не все, то многое объясняют строчки, написанные им в последний год жизни, адресованные родным:

 

“Эпитафия

 

Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно.

Ухожу из мира чужого, злобного, порочного.

Мне нечего сказать Вам на прощанье.

 

Виктор Астафьев”.

 

Это написано не бывшим друзьям и не временным “союзникам”. Это написано “Жене. Детям. Внукам” — и оттого производит неизмеримо более тяжкое впечатление. Поистине, вырвалось из души.

Если мир стал “чужим, злобным и порочным”, то гори все гаром! Апокалипсическое чувство перехода из одного мира в другой оказалось поистине катастрофичным для Астафьева. Осталось одно желание — успеть как можно больше сказать, не заботясь о справедливости к современникам, правде жизни, милосердии к ушедшим. Отсюда мрачность и злость его последних вещей, исторические нелепости в многочисленных интервью и остервенелой публицистике. Чувство чужести, злобности и порочности мира, при всех благах, отваливаемых лично писателю, становится определяющим, заслоняет весь белый свет. И невдомек было Астафьеву, что и сам он каждым своим словом добавлял каплю “злобности и порочности” окружающей атмосфере.

Это не упрек. Это попытка понять свершившееся с ним.

А когда-то мир действительно был добрым и родным, и любовь Астафьева к нему была неподдельной.

“Я люблю родную страну свою, хоть и не умею сказать об этом, как не умел когда-то и девушке своей сказать о любви. Но очень уж большая земля-то наша — российская. Утеряешь человека и не вдруг найдешь.

Но ведь тому, кто любил и был любим, счастьем есть и сама память о любви, тоска по ней и раздумья о том, что где-то есть человек, тоже о тебе думающий, и, может, в жизни этой суетной, трудной и ему становится легче средь серых будней, когда он вспомнит молодость свою — ведь в памяти друг дружки мы так навсегда и останемся молодыми и счастливыми. И никто и никогда не повторит ни нашей молодости, ни нашего счастья, которое кто-то назвал “горьким”. Нет-нет, счастье не бывает горьким, неправда это! Горьким бывает только несчастье” .

Это — финал повести “Звездопад”, в которой достаточно жестких, реалистичных и неприглядных картин быта военного госпиталя. Но как же отличается его пафос от тональности, интонации и пафоса “Чертовой ямы”, да и всего романа “Прокляты и убиты”! Над чертовой ямой не падают звезды, они не осеняют своим благодатным светом тех, кто не только убит, но и проклят. Их души не вотворятся во благих. Над ними нет звездного неба, есть лишь тьма и мрак.

И снова хочется вернуться к заключительным строкам “Звездопада”.

“В яркие ночи, когда по небу хлещет сплошной звездопад, я люблю бывать один в лесу, смотрю, как звезды вспыхивают, кроят, высвечивают небо и улетают куда-то. Говорят, что многие из них давно погасли, погасли еще задолго до того, как мы родились, но свет их все еще идет к нам, все еще сияет нам”.