Наш Современник, 2005 № 02

Но зачем, снова же, догматичные мелочные прения? Нужен тоже и блеск, нужна шлифованная городская учёность. Нужны они для государственного замысла, для общего всенародного и державного роста — и они не излишни, если не презирают культуру земли — неба — хоровода и не образуют диковато-утончённый беспочвенный «карнавал». Необходима, неизбежна была Сибирь, например, для декабристов — и, конечно, чему-то Сибирь декабристов научила. Разве не так? Однако и они, как могли, просвещали всё то, чему какого-то особенного света несколько недоставало. Декабристы-учителя, декабристы-воспитатели, декабристы-лекари и переводчики, декабристы-архитекторы и инженеры. Из разрушителей возникали созидатели. Нет, что-то одно и то же, что-то общее всем нужно и на брегах Невы, и в далёких глубинах страны. Это полезно для наращивания скоростей, для особой блистательности, а можно сказать тут — и для надёжной обтекаемости полёта. Как немудрён в обращении ковёр-самолёт, так хитро отлажены должны быть и собственно стальные птицы… Вот почему, объехав с малым сыном всё Прииртышье и Приобье от Ишима и Омска до студёного Березова на Сосьве, привёз Павел Ершов своё чадо в 1824 году в тобольскую гимназию, расположенную под знаменитым и единственным в Сибири кремлём, под сенью грандиозного монастыря и собора, что глядят высоко в небо. А в гимназии был директором Менделеев-отец, а на Сибирь себя уже обрёк композитор Алябьев (выслан был тоже к начальнику-отцу). В Тобольск уже потянулись помянутые выше декабристы. Там потом быть и Ершову гимназическим преподавателем, инспектором и директором, составителем учебных программ, устроителем бесед и концертов, заступником за теснимых, забытых Богом или за падших…

Почитайте «биографическую канву», изготовленную для памяти о Петре Ершове его земляками-сибиряками, землячками-сибирячками: средоточием всего для поэта-педагога с малолетства был он — знаменитый город на знаменитой земле, заноси его судьба хоть в пушкинскую Северную Пальмиру, хоть куда.

* * *

Где родился, там и пригодился.

Конечно, хороши виды с Васильевского на Неву. Хороша и священна Александро-Невская лавра. Она гордо стояла поблизости от невзрачных когда-то Песков с их многочисленными, простейшей застройки Рождественскими слободками (а позже — десятью Советскими улицами). Хороши сфинксы на набережной напротив университета. Но если кто побывал в Тобольске — даже в нынешнем, ещё только воссоздающем заново свою красоту (как Китеж, поднимающийся со дна не сам, а чьим-то усилием), если кто смотрел с высоты за свирепый Иртыш, на эти безмерные дали… Если кто ночью наблюдал оттуда звёзды; если кто видел в тех местах, на несказанно чистом мраке (не знаю, удачны ли слова), кто видел там зори и сполохи северного сияния… Да, слов не хватает вровень тем, что уже написаны ершовским пером.

Против неба, на земле
Жил старик в одном селе…

Как и многое в Ершове, это иные люди пытались перетолковать или изобразить как пропаганду и агитацию. Скажем, царь — дурачок: раз так, то перед нами некое «долой самодержавие». А если дурак не царь, а Иван? Тогда, значит, что-то наоборот — и даже, указывали, недостойную затею предпринял поэт: ибо на что именно он предлагает «трудящему» народу равняться как на высшую доблесть? Неужели на дурость? А вот воспета красавица-татарка, даже татарка-героиня (как в «Сузге»). Об этом мы ведь уже сказали мимоходом, и об этом больше не надо, об этом лучше не надо? Ибо нельзя, конечно, приуменьшать; но нельзя же и преувеличивать!.. Или, скажем, отец поэта был полицейский; отец в Питере служит при каком-то чуть ли не жандармском корпусе — но зачем это «муссировать» (или «будировать»)? Так же вот и вычеркнули однажды Ершова из списка допущенных к изданию — с санкции, не ошибиться бы, Надежды Константиновны. Так же вот, наконец, распорядились — правда, тут уже Ершова «одобряя», — и со словами против неба. Они против религии, против небесного воинства — вот что они, оказывается, значат: критика поповщины — это хорошо.

Ну уж извините. Конечно, и «заискивания перед церковью» у Ершова днём с огнём не сыскать. И едва ли, увидев человеческую слабость или порок в сутане, он от одного этого взялся бы пороку льстить. Глупость, к примеру, он умел ведь разглядеть где угодно — на селе не меньше, чем на престоле. У него не то что критики политической и идейной, а ещё и прямой национальной самокритики и даже критики снизу найдёшь с избытком. Но при чём здесь «поповщина», при чём здесь её развенчание? Поглядите с земли, с горы, на величественную небесную твердь. Она вроде бы везде одинакова, ведь и «голубая планета» кругла — и поэтому ломоносовское

Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна