Наш Современник, 2005 № 08

«А поэты-„новонародники“ гг. Клюев и Есенин производят попросту комическое впечатление в своих театральных поддёвках и шароварах, цветных сапогах, со своими версификаторскими вывертами, уснащёнными какими-то якобы народными, непонятными словечками. Вся эта нарочитая разряженность не имеет ничего общего с подлинной народностью, всегда подкупающей простотой чувства и ясностью образов» [7, т. 1, с. 324].

«Трудно поверить, что это русские, до такой степени стараются они сохранить „стиль рюсс“, показать „национальное лицо“. Таких мужичков у нас не бывало…» [7, т. 1, с. 334].

«Первые протесты вызвали прекрасные стихи Клюева, к сожалению, читаемые им всё более нарочито, претенциозно, „костюмно“, да к тому же трудные и утомительные в чисто филологическом смысле (в особенности постоянно повторяемый поэтом Беседный наигрыш „с малым погрецом ногтевым и суставным“)» [7, т. 1, с. 351].

И в откровенно издевательских откликах, и в последнем сочувственном есть нечто общее — неприятие «нарочитости», «костюмности». Отметим один важный акцент: свои «прекрасные стихи» Клюев читал «всё более нарочито»… Очевидно, это имело для поэта принципиальное значение. Но для понимания такого поведения также требовалось определенное усилие, что было для публики «трудно и утомительно», почему и «вызывало протесты».

Размышляя о «поведенческих масках» Клюева, В. Г. Базанов справедливо заметил, что пресловутая «костюмность» связана не только со «стремлением своим внешним обликом походить на олонецких крестьян». Поэт «хотел напомнить о глубоких связях своей духовной родословной с Древней Русью, о давних национальных традициях» [2, с. 13].

Думается, что в немалой мере поведение Клюева было обусловлено стремлением противопоставить «корявости» аристократичность, культурному косноязычию — особую «речистость» самого своего облика, «краснобайство» каждого жеста.

На Руси, как известно, «немцами» прозывали всех иностранцев. «Немым», безликим было для Клюева и «немецкое» платье: «Парасковья дочь отецкая, / На ней скрута не немецкая!» — писал он в «Песни о великой матери». Живая речистость и бытийственность вещи — очень приметная черта поэтического мира Клюева, и одежде (её происхождению, символике частей и целого, тайному «языку») здесь уделено особое внимание.

В связи с проблемой «ряжености» В. Г. Базанов ссылается на авторитетное мнение A. M. Панченко: «…накануне и во время взрыва культура распадается на отдельные течения, каждое из которых стремится победить… Каждое такое течение подчеркивает свою „знаковость“. Знаковой становится и одежда (…) Ни Клюев, ни Есенин в сущности не рядились: им, мужицким поэтам, остро ощущавшим повышенную „знаковость“ предреволюционной культуры, пристало и одеждой подчеркнуть свою мужицкую натуру» [2, с. 17].

Добавим, что присутствовал здесь и магический смысл — оберегающая, освящающая сила «своего» (не зря Клюев так подробно описал в «Песни о великой матери» хлопоты с «аглицким сукном», своеобразный чин творения вещи, — «чтоб не был зипун без души!»). В одном из клюевских «сновидений» 1922 года («Два пути») запечатлена эта «костюмная» магия: одежда не только изменяет внешний и внутренний облик человека — она структурирует вокруг него пространство жизни или смерти.

«…привиделся мне сон.

Будто горница с пустыми стенами, какая в приезжих номерах бывает, белесоватая. В белесоватости — зеркало, трюмо трактирное; стоит перед ним С(ергей) Есенин, наряжается то в пиджак с круглыми полами, то с фалдами, то — клетчатый, то — синий с лоском. Нафиксатуарен он бобриком, воротничок до ушей, напереди с отгибом; шея желтая, цыплячья, а в кадыке голос скачет, бранится на меня, что я одёжи не одобряю.

Говорю Есенину: „Одень ты, Сережа, поддёвочку рязанскую да рубаху с серебряным стёгом, в которые ты в Питере сокручен был, когда ты из рязанских краев `Радуницу` свою вынес!..“.

И оделся будто Есенин, как я велел. И как только оделся — расцвел весь, стал юным и златокудрым».

Правда, Клюев иногда утрировал те или иные черты своего облика и речи; мог даже порою рядиться в «чужое». Это давало ему возможность дурачить «чопорно-пиджачную» публику, издеваться над любителями всё «расставлять по полкам». Но это также позволяло скрывать свой подлинный, «невещественный лик».

* * *