Наш Современник, 2005 № 12

Поэтические конструкции продолжают эту же закономерность: «волнами нацелованную гальку» («Коловерть»), «кайма нацелованной волнами гальки» («Тихий Дон»). Или: воронёный — в литературном языке «покрытый чернью (о металле)»; у Шолохова же — «подобный цвету воронёной стали казачьей шашки» — обязательного оружия казака; «воронёную сталь воды» («Родинка»); «воронёной рябью стремя Дона» («Тихий Дон»). Подобные тождества и аналоги многочисленны, они связаны с эстетическим мировосприятием и мироотражением действительности и подтверждают единство стиля русского классика на протяжении всей его литературной судьбы. Примеры углублённого исследования языка Михаила Шолохова в словаре, способствующие единству идейно-этического и эстетического анализа произведений писателя, можно продолжить. Они свидетельствуют о том, что современная литературоведческая и лингвистическая мысль стремится к объективному, научному, концептуальному подходу к выдающимся произведениям русской классики. Словарь языка Михаила Шолохова — яркое тому подтверждение: этот словарь по своей сути не только филологическое осмысление языка русского классика ХХ века, но и своеобразная энциклопедия, которая послужит справочником литератору, лингвисту, учителю и школьнику, изучающим творчество писателя. Его издание — важное достижение современной науки.

Владимир Берязев ЗЛОРЕЧЬЕ ПУШКИНА НЕ ЗАСТИТ

…но, случается, привлекает к себе внимание просвещённой европейской публики и тем самым ставит под сомнение умение русских ценить свою великую литературу. Мол, всё в прошлом, а сегодня — деградация, упадок, ничтожество, полюбите нас чёрненькими, грязными, это наше естественное состояние, иного и быть не может, ибо суть России такова.

Мы прилетели на Парижский книжный салон из Новосибирска, проведя в дороге более 16 часов, и — уже в полуразобранном состоянии тел — прибыли в гостиницу «Балладин», что на улице де Моску (Московской), неподалёку от вокзала Сен-Лазар.

Несмотря на живительные несколько глотков виски, облегчивших второй перелёт уже из Шереметьева, состояние было не блестящим, встречали нас только любопытствующие колонии кроликов на газонах аэропорта Шарль де Голль, а водитель-молдаванин из турагентства около часа возил по тесным улочкам с односторонним движением, не в состоянии (это как ниткой в иголку), попасть в нужный створ нужной улицы, чтобы довезти-таки вещи к подъезду гостиницы.

Спросив наши фамилии, портье тут же выдал нам ключи от номеров, и на скрипучем лифте, вероятно, еще начала XX века, мы прибыли на пятый этаж. Размер апартаментов привёл меня в окончательное уныние: в комнатке было от силы пять квадратных метров, кровать, тумбочка, столик, стул, шкаф для вещей и дверка в душевую, рядом с которой вплотную друг к дружке лепились унитаз и раковина. Да, меньше, однако, только в Японии с их спальными камерами в виде сот.

Но делать нечего, я, бросив походную сумку, втиснулся в душевую кабинку и, задёрнув шторку, включил горячую воду в надежде смыть с себя дорожную усталость и тревогу неведения. Вода долго лилась прохладная, а когда вдруг хлынула горячая, шланг душа соскользнул с держателя и, подобно змею, выпрыгнул за пределы кабинки, обильно орошая кафель пола и изливаясь за пределы туалетной каморки — на палас спальни. Я нервно дёрнулся, поворачиваясь вокруг своей оси, задел боком горячую трубу, обжёгся, чертыхнулся, кое-как водрузил душ на место и с трудом закончил омовение.

Настроение испортилось окончательно.

— И чего тебе не сиделось в Новосибирске, какого лешего ты тут забыл? Нет чтобы за компьютером, дома, в кресле, отвечать на письма из разных углов планеты, попивать чай с клюквой и не ожидать милостей ни от Нового, ни от Старого Света, в гробу они видели тебя вместе с твоей литературой, а уж тем более — поэзией…

Присев на крохотном пятачке под раковиной, я толстыми носками, в которых прибыл из зимне-мартовской Сибири, принялся промокать разлившуюся воду; выжму и заново собираю, выжму и заново… А на душе от того ещё более скверно становится.

Ну, думаю, здравствуй, Париж! Вот мы и встретились.

* * *

К счастью, ничего худого из этой моей горькой растерянности и душевного ступора не проистекло.

Стоило лишь надеть свежее бельё и дотянуться до одеколона, как зазвенел телефон:

— Володя, это Саша Радашкевич, я в фойе внизу, собирай свою сибирскую делегацию, идём гулять по вечернему Парижу — на Монмартр.

Нас ждали.

Жизнь вновь обретала краски.

* * *