Наш Современник, 2005 № 12

Я видел могучий, безупречной лепки череп, огромный лоб, чеканный профиль римского цезаря, но и древнего великого русского князя тож. Лица римлян нам более знакомы, чем родных предков. Я различал удивительный, необычайно сильный свет глаз за притемненными стеклами очков. И венчал это редкое лицо волевой подбородок с крепко сведенными над ним губами.

Овация смолкла так же неожиданно, как и началась. Но произошло это по его воле. Великий чародей в музыке, он и в жизни умел повелевать чувствами людей. То, что совершалось потом — стало для меня одним из самых заметных событий моей жизни.

В 1985 году был ещё один юбилей. Мир отмечал 800 лет создания «Слова о полку Игореве». Для меня этот год стал особым. Вот уже долгое время работал я над текстом великого произведения Древней Руси, пытаясь воссоздать его, пользуясь старинными словами, которые доныне сохранились в народной речи. Многие годы собирал такой словарь по всем уголкам страны, от схоронок сибирских староверов до русских общин молокан в Кахетии, и, конечно, по всем областям России, Украины и Белоруссии.

Впервые в том году появилось несколько публикаций из этой моей работы в центральной прессе. Представляя Союз писателей России, выступил на научной конференции в Ярославле. И в юбилейное академическое издание «Слово о полку Игореве. 800 лет» вошла моя статья. В том декабре я продолжал работу, пытаясь найти следы «Слова…» в русских древних летописях. Читая их, поражался обилию событий, доселе неизвестных обыкновенному русскому человеку. О коих никогда не писали ни в советских учебниках истории, ни в специальных статьях, ни в исторических романах.

В Ярославле я коротко познакомился с академиком Лихачёвым и решил, дабы развеять своё недоумение, позвонить ему. Дмитрий Сергеевич терпеливо выслушал мою взволнованную речь, а на вопрос, почему до сих пор из многих тысяч страниц русских летописей переведена на современный язык всего лишь самая малая часть, просто ответил: «Там очень много лишнего… И кому теперь это надо?» Такой ответ поразил и озадачил. Однако исследовательский пыл мой не убавил ея. Я упивался древними текстами. Безмерно радовался, находя в них первозданный русский язык.

Переписанные разными людьми, в разные поры, отстоящие друг от друга на сотни лет, подверженные временным изменениям языка, летописи хранили в себе образцы исконной литературной речи, наполненной истинной поэзией, сравнимой только с поэтической мощью «Слова…». Речь эта возникала в сугубо деловом повествовании всегда внезапно, порою всего лишь на краткий миг, но радовала безмерно. Эти находки называл я русскими гекзаметрами. До чего же напевным, чистым и красивым был этот язык!

…Концерт начался с исполнения сюиты «Время, вперед!». Это произведение Свиридова многие музыкальные «знатцы» считали чуть ли не гимном социализму, «устремленному в коммунистическое завтра». Кое-кто оценивал сюиту как некую подачку властям, дабы не сомневались в верности творца, а кто-то и как поделку, необходимую тогда, чтобы спокойно создавать то, ради чего появился на свет Божий. Такие приемы использовались многими. Однако к Свиридову сие не относится. Каждую, самую малую вещь творил Георгий Васильевич с чистой совестью и открытым сердцем. «Время, вперед!» — более всего на слуху самого широкого круга людей. Долгие годы эта музыка использовалась как заставка к телепрограмме новостей «Время».

В тот вечер открывал концерт Государственный академический симфонический оркестр Союза ССР под управлением Евгения Светланова.

Великий дирижер совершил нечто — и две птицы, руки его, повелели музыке быть. Не знаю, осуществлялась ли запись концерта, но такого исполнения ни до, ни после слышать не приходилось. Уже не музыка звучала в безмолвном зале, но само Время, живая плоть его, ускоряя и ускоряя движение, устремлялась вперед к немыслимому пределу: нечто космическое вершилось в музыке и сердце, мирозданье стремительно летело вперед, дальше… К тому, о чём так непостижимо просто сказано в Апокалипсисе: «Времени больше не будет…».

Мы тогда всё еще жили в привычном нашем, спокойном и даже, как принято теперь называть его, «застойном» времени. Музыка звучала высоко, могуче, но не было в душе ощущения торжества и победы, праздничного ликования не было. Предчувствие неотвратимости вселенского трагического слома охватывало душу…

Хочу обратить внимание: музыка Свиридова всегда направлена в глубь бытия, в глубь истории, в глубь человеческого сердца, она всегда земная, но тут впервые меняет направленность: в невиданные пределы уносится Земля, Человечество, всё Живое.… Не великое ли это прозрение творца? Только однажды говорил я с Георгием Васильевичем об этом произведении. Разговор произошёл вскоре после концерта. Мы с Майей были восхищены исполнительской мощью оркестра Светланова. И я сказал ему об этом.

— Светланов — великий дирижер, — отвечал он, — но то исполнение было особым! И оркестр, и Евгений Федорович превзошли себя. Они исполнили «Время» таким, каким я его услышал…