Наш Современник, 2005 № 12

«Единственное, что передается нам от предков и что мы передаем потомкам нетленной частицей — это кровь. Только кровь. Душа бессмертна, но и бесплотна. А кровь — живая нить, которая связывает нас, живущих, со всеми ушедшими, без ограничения во времени: от загадочного возникновения до сегодня и до (тоже загадочного) нашего небытия.

Негодники и всякие мерзавцы постоянно пытаются приписать русским бредовую теорию „чистоты крови“. Чего никогда, во всю долгую историю, не было на Руси. Тому нет подтверждения и в тысячелетней истории славянства. О чистоте крови из всех народов до сих пор пекутся и говорят, даже после „арийского безумия“, евреи. Особенно их национальная „верхушка“.

Именно „память крови“ была главным в создании русской нации, характера русского народа. А потому многое непонятное, скажем, Западу в нас объясняется тем, что русские живы этой памятью крови.

Нести в себе память обо всех до тебя живших, не просто хранить её в сердце, но уметь передать людям — это дар Божий!»

Осознанная Свиридовым «память крови» позволяла ему жить не только в эпоху Пушкина и Гоголя, которого он тоже «близко знал», но и в куда более отдаленные эпохи.

Слева от моего рабочего стола, в книжных полках, за стеклом — фотография. На ней молодой, по-сибирски скуластый парень в вышитой рубахе, с орденской колодкой на пиджаке. Над высоким лбом аккуратный зачес с пробором. Ему ещё нет двадцати двух лет. А за спиной этого парня — раннее сиротство, высылка с семьей деда в Заполярье, детдом в Игарке, ремеслуха в Красноярске, а за ней сразу же — запасной полк, фронт, ранение и снова передовая, и опять ранение, и опять фронт. Кромешный ад Днепровского плацдарма. Тяжелейшее ранение в голову, в височную кость, в лицо, в глазницу. На фотографии ранения почти не видно, местный фотограф-умелец сделал всё, как, впрочем, и фронтовые хирурги, дабы скрыть страшную рану. Парень красив и ясноглаз. Но всего пережитого им судьбе было мало. На обороте фотографии надпись, сделанная ломаным, корявым, почти нечитаемым почерком. Какая уж там каллиграфия, когда правая кисть раздроблена ещё одним ранением!..

«Дорогой Юра! А этот, недавно у родственников отыскавшийся кавалер, ещё Чусовской выпечки. Снят в 1947 году в первой, Марьей вышитой рубахе и в костюмчике из американских подарков, купленном на базаре. Все бедствия и надсады ещё впереди, в том числе и туберкулез у обоих супругов, смерть дочки, удаление меня из горячего цеха на улицу — всё это было ещё задолго до знакомства с тобой. Хорошее дело — человеческая память, она отсеивает всё худое из жизни. Обнимаю — Виктор». Такую надпись сделал мне на этой фотографии самый близкий друг во всей моей жизни — Виктор Астафьев.

Георгий Васильевич прекрасно знал классическую русскую и мировую литературу. Часто в обычном разговоре цитировал Гёте и Шиллера, и Бернса, и ещё много известных, а порою и совсем неизвестных авторов прошедших эпох. Шекспира считал самым для себя близким, ценил его неизмеримо высоко.

Невозможно перечислить всех русских писателей, к творчеству которых он обращался постоянно. Русскую классическую прозу знал досконально и первейшими по значимости считал Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого. Музыку пушкинской прозы ценил особо и воплотил в своей бессмертной «Метели». Считал, что Гоголь совершенно точно определил жанр «Мертвых душ». Как-то сказал:

— Поэма — это тот жанр, в котором должно быть особое, сквозное звучание от начала до конца. Если его нет, то нет и поэмы. Гоголь был во власти той особенной музыки. Он это понимал, потому и назвал «Мертвые души» поэмой.

Георгий Васильевич слышал эту музыку, воплотив её в оратории. Обыкновенно люди энциклопедических знаний, каким, несомненно, был Георгий Васильевич, мало обращают внимание, если это впрямую их не касается, на современное искусство. Он же знал его весьма подробно. Отсюда и восклицание при первой встрече: «Майя Ганина, я вас знаю. Читал».

Кроме музыки, которой свято и трепетно служил всю жизнь, громадное внимание уделял литературе. И в первую очередь подлинно русской, питавшейся соками народной жизни. Выписывал литературную периодику, покупал много книг современных авторов. В его библиотеке, весьма обширной, были десятки томов с автографами писателей. Некоторые из них перечитывал постоянно. И в первую очередь книги Виктора Астафьева. Говорил о нём:

— Астафьев — достойнейший русский писатель.

Слово «достойный» для него имело особый, высоко превосходный смысл. Уже в середине девяностых годов записывает в памятную тетрадь имена самых близких ему людей — «достойные», всего двенадцать. В том списке имя Астафьева третье, после горячо любимых и высоко чтимых музыкантов Вадима Фёдоровича Веселова и Александра Александровича Юрлова.