Наш Современник, 2006 № 03

Кстати, удивительно, как филолог Томашевская или Солженицын могли вообще выдвигать замечательного писателя Федора Крюкова в авторы “Тихого Дона”. Ведь совершенно очевидна для любого грамотного и чуткого читателя, а тем более исследователя стилистическая, да часто и мировоззренческая несовместимость тканей текстов Крюкова и Шолохова. И это блестяще показал Феликс Кузнецов в своем, пожалуй, самом на настоящий день основательном сравнении стиля “Тихого Дона” как с “Донскими рассказами”, “Поднятой целиной” (части, пусть и не всегда равноценные, одного творческого мира, одной органики), так и с произведениями Крюкова, генетически чуждыми этому художественному организму. Собственно, и известное более раннее сравнительное компьютерное исследование трех скандинавских ученых под руководством Г. Хьетсо текстов Шолохова и Крюкова лишь еще раз подтвердило совершенно очевидное.

Да, каждый, кто читал и любит “Тихий Дон”, кто вникал в запечатленный неподдельной художественной печатью творческий мир Шолохова, а тем более изучал этот мир, так же как и личность, обстоятельства, среду жизни его создателя, не может ни на йоту сомневаться в авторстве великой эпопеи. Более того, он разве что передернет плечами, брезгливо поморщится на всю эту детективную шизофрению, какую с упертостью заинтересованного маньяка разводит никак не иссякающее, то как бы “научно” оснащённое, то предающееся произвольным и гнусным нелепицам наше антишолоховедение. Хотя сам по себе этот ядовитый феномен, в своих корнях не столь уж и простой, — симптом, на мой взгляд, глубинного человеческого, психического неблагополучия и саморазрушения в нашем разделённом обществе и культуре, — конечно, заслуживает, если хотите, научной санации, исчерпывающего диагноза и окончательного разоблачения. И эту тяжкую, египетскую работу взвалил на себя Феликс Кузнецов: тщательно изучить наконец-то обретённую рукопись первых двух книг “Тихого Дона”, собрать безбрежный исторический, мемуарный, краеведческий, литературоведческий материал, в том числе из малоизвестных, затерянных или только им открытых архивных источников, не просто собрать, а точно и умно отрефлектировать, цельно выстроить, развернуть в захватывающие сюжеты, представив, я бы даже сказала, избыточную полноту доводов против того, что он называет “мистификацией века”…

Если бы такой грандиозный труд был затеян, как я уже отметила, ради восстановления поруганной чести русского гения, его свершение уже было бы более чем оправдано. Но не надо забывать, что писателю долго “везло” не только с недругами, завистниками, пролеткультовскими и рапповскими догматиками, пытавшимися идеологически скомпрометировать “Тихий Дон” в конце 1920-х годов, но и с теми, кто позже гнал о нём целую индустрию книг и статей, укладывая его в канонический гроб “классика соцреализма”. К сожалению, и те, кто, с вполне верными целями, защищал Шолохова как великого национального писателя, порой уплощали его художественный мир в своей риторической и поверхностной апологии. И самое ценное в книге Кузнецова — её огромный вклад в современное шолоховедение, свободное от недомолвок и умолчаний, идеологического грима и опасливой мимикрии, от хрестоматийной замасленности и “благочестивой” патоки, от которой сводило скулы прежде всего у самого писателя. (И, кстати, укрепляло в своей брезгливо-отторгающей позиции по отношению к творчеству Шолохова — за пределами “Тихого Дона”, да и то “сомнительного” для них авторства — достаточное число наших “свободомыслящих интеллектуалов”.)

Углубленно-зоркий, адекватный взгляд на сложную, трагически-одинокую, закрытую личность Шолохова, на его истинное миропонимание и мирооценку, пронизывающие его мощную художественность, фокусируется Феликсом Кузнецовым в сугубо конкретном, обильно документированном и вместе — интуитивно-точном, мастерском поиске. Разворачивается своего рода ковровое исследование, покрывающее квадрат за квадратом все предметное поле замысла книги. Тут и аналитическое вчитывание в черновые рукописи “Тихого Дона” (“текстологическая дактилоскопия”), и реконструкция реальных, а не расхоже мифических фактов биографии Шолохова, и впечатляющее обнаружение истоков образа Григория Мелехова, прототипов как главного героя, так и других лиц народной эпопеи. Это и раскрытие географических, топонимических “прототипов” романной среды, и подробная, с массой новых пластично вылепленных фактов история его создания и публикации, и сопоставление шолоховской поэтики, царственно-львиных возможностей его таланта с манерой письма значительно более мелких литературных особей из выдвигаемых “претендентов” на авторство…