Наш Современник, 2006 № 10

Безоговорочно согласен лишь с одним: высочайшая, порою даже беспощадная требовательность А. Т. ко всем без исключения авторам была широко известна. И однажды мне довелось быть невольным свидетелем этой по-бунински суровой стороны его дара. Впервые оказавшись в его новомировском редакторском кабинете, где он решал мою будущую судьбу, я, окрылённый его добрым отзывом о моих наивных, юношеских стишатах, радостно вытащил из жалкой поэтической рукописи знаменитый портрет Есенина, где он сфотографирован в цилиндре и с тростью. И, сияя от счастья, по-детски доверчиво спросил: “Как Вы относитесь к этому человеку, Александр Трифонович?” Он сразу посуровел и по-юношески задиристо своим характерным голосом произнёс: “Во всяком случае, не так, как вы!” Я испуганно онемел, но всё-таки упрямо признался: “Я его очень люблю, Александр Трифонович!” “Я так и знал, я так и знал!” — удручённо вздохнул мой высокий благодетель. И, цитируя некоторые есенинские строки, от которых я минуту назад был в полном восторге, уже одним насмешливым тоном этого цитирования он дал понять, что я ни бельмеса не разбираюсь в стихах. Я же, по молодости и глупости, решительно и бесповоротно встал на защиту своего любимца, совершенно не понимая того, что им, двум русским гениям, есть о чём поспорить. И горе тому, кто осмелится путаться у них под ногами.

Ещё более холодно относился мой непостижимый земляк к Маяковскому. Но мы, ныне искушённые в загадочных отношениях титанов друг к другу, с горечью, по крайней мере я, узнаём вдруг, как неоднозначно Ахматова относилась к поэзии самого Твардовского…

Однако я, кажется, отклонился от главной темы: совершенно уничижительное отношение дочерей А. Т. к лауреатам премии, носящей его имя. И тут я, как говорится, принимаю вызов.

Виктор Боков. Разве это не выдающийся русский поэт? Разве его знаменитый “Оренбургский пуховый платок” не вышибает слезу у двух уважаемых дам? И Твардовский, не очень-то щедрый на похвалу, любил и ценил Бокова. И говорил заботливо Людмиле Зыкиной: “Берегите Бокова. Он — истинный ребёнок!”

Михаил Ножкин. Народный артист СССР. Поэт, музыкант, исполнитель. Когда он проникновенно поёт свою самую известную, ставшую народной, песню “А я в Россию домой хочу, Я так давно не видел маму”, — каждая русская душа, не убитая бездарной попсой, откликается болью и радостью.

Владимир Костров. Разве не известен этот чудесный поэт всей читающей России? Тонкий, чуть печальный лирик.

Валентин Устинов. Поэт могучего русского размаха.

Предвижу вполне уместный упрёк разочарованных дочерей: дескать, лауреатский список впечатляет, но он же весь насквозь — московский. А где же Россия, которую, уже будучи классиком, вдохновенно исколесил жадный до родных просторов отец? Не он ли, не мудрствуя лукаво, признавался:

Я в скуку дальних мест не верю,

И край, где нынче нет меня,

Я ощущаю, как потерю

Из жизни выбывшего дня.

А вот она, та самая, пока ещё необъятная матушка Россия, отличных поэтов которой традиционным хлебом-солью ласково встречал и лучисто венчал хутор Загорье премией имени своего ясноглазого сына: Андрей Тарханов (Ханты-Мансийск), Ирина Семёнова (Орёл), Иван Варавва (Краснодар), Ольга Фокина (Вологда), Наталья Харлампьева (Якутия), Виктор Будаков (Воронеж)…

Уверяю зорко наблюдающих с командного пункта дщерей: ни единого графомана, которые, как хорошо известно, обладают гениальными пробивными способностями, среди лауреатов нет и не будет.

Однако украсить, взбодрить, заставить сиять новыми впечатляющими гранями премию удалось, пожалуй, единственному человеку — Твардовскому. Да, да, именно ему: Твардовскому. Ивану Трифоновичу. Ибо такого в истории современной литературы, пожалуй, ещё не было: чтобы младший брат получил премию имени старшего. И получил не за близкое родство. А — за подвиг. Вернее, даже два подвига. Первый: он восстановил родной хутор Загорье тютелька в тютельку таким, каким смастерил его отец, первый кузнец в округе. Ну, а один из его пяти сыновей, то есть Иван Трифонович, блеснул своим недюжинным даром столяра-краснодеревщика. Из-под его тяжёлых, мозолистых рук хутор-хуторок выпорхнул в синие небеса, как сказочная жар-птица.

Хватило у него сил и воли и на второй, не менее впечатляющий подвиг: своими грубыми, узловатыми от постоянных трудов праведных пальцами, упрямо сжимающими непослушное перо, он создал единственную в своём роде книгу о своей семье. И назвал её, идя по стопам старшего брата, броско и незабываемо: “Родина и чужбина”. Ведь автору сего могучего труда пришлось изведать, что такое фашистский плен. Хлебнул он вдоволь и лагерного сибирского лиха. Книга получилась трагической и светлой одновременно. Я горжусь, что эта потрясающая исповедь увидела белый свет не без моего участия.