Наш Современник, 2008 № 08

Но Чжан Чжень смотрел на генерала с непонятным самому себе странным чувством, душевным смятением, где жалость со страхом смешались в одно… За тот десяток лет, что они соседствовали-враждовали через дорогу, он успел пережить всё в себе, что раньше с такой энергией двигало его по жизни: жажду богатства и упоение им, непомерное самолюбие, разврат всяческих удовольствий. Он пресытился всем этим, теперь потерявшим в его глазах всякую цену, кроме денежной, он по-стариковски устал от этого и ничего уже не хотел, кроме покоя в душе. Но вот покоя-то и не было, а его место занял страх перед чем-то и жалость к себе… перед смертью страх? И перед нею тоже, перед неким высшим судом, по сравнению с которым куда как знакомые ему земные суды - просто забава. И порой, закрывшись от всех, он плакал… Да, бесстрашный и хитрый контрабандист, создавший в трех пограничных округах разветвленную сеть своих полубандитских "под-

разделений" и контролировавший едва ли не половину контрабандных товаров в стране, - он давился трудными, не дающими облегчения слезами, причины которых и сам не понимал…

И часть этой безысходной жалости к себе, незаметно как, в нем перешла и на умирающего - это было уже совершенно ясно - "непримиримого друга" своего по жизни. Тоже по большому счету не достигшего счастья, был уверен Чжан Чжень, которое, может быть, мимо них и между ними прошло…

Но мужество, с которым держался отставной генерал, одновременно и вызывало зависть, и восхищало, оставаясь для старого контрабандиста до конца не понятым, не понятным: почему не смиряется, не отдает себя в полную власть немощи и болезням? Зачем через силу, подтягиваясь за перила, втаскивает себя на сторожевую вышку? Откуда в нем, при его-то возможностях, эти неподкупность и нестяжательство, простые потребности, сама честность, наконец?! Да именно честность…

Эта его одиозная, глупая своей бессмысленностью честность нарушает весь существующий, устоявший в мире порядок вещей, разрушает всякий здравый смысл…

Когда Дин Хун перестал появляться во дворе и, по словам Денщика, окончательно слег и стал впадать в беспамятство, Чжан Чжень навестил его. Генерал в первый раз, кажется, даже не узнал его, находясь в полубреду; но потом как бы дал молчаливое согласие на его присутствие, и тот стал ухаживать за ним. Подолгу сидел около его кровати, слушал бессвязный бред старого пограничника, в котором пытался угадать некий потайной и глубокий смысл. Иногда он, казалось ему, начинал что-то понимать в нем, улавливать - но очередная волна больного бреда смывала все добытое понимание, смешивала все в нечто невразумительное и тоскливое. И тогда сидевший у изголовья больного рыхлый плешивый старик начинал беззвучно плакать о чем-то… о чем? Об иной, потерянной с молодости, судьбе? О завершившейся и у него тоже, считай, жизни? О тоске одиночества в этом мире?..

Почти каждый день приезжал на вороном жеребце молодой начальник пограничного участка Инь Си, любимый ученик старика. И если заставал у его постели соседа, то, разумеется, выгонял его прочь.

По ночам же Чжан Чжень уговаривал денщиков идти спать, а ему разрешить "немного посидеть с другом детства". И опять сидел, иногда задремывая, слушал бормотанье и вскрики бреда - чаще всего о том, что с той, вражеской стороны идет огромное войско или что прокрались через границу какие-то нарушители… такие минуты генерал был очень беспокойным, кричал, что "уйдут", порывался встать.

один из дней, когда генералу стало получше и он вполне пришел в себя, Чжан Чжень спросил его, хотел ли бы он подняться еще раз на сторожевую вышку, и по ожившему на минуту ответному взгляду понял: да, хотел бы… Он тут же вызвал плотников и велел им соорудить на канатах подъемник, которым старого пограничника, посаженного в кресло, доставили прямо на верхнюю площадку вышки.

Старый пограничник долго озирал ставшие родными очертания окрестных гор каким-то затуманенным, почти равнодушным взором. И, кажется, ничего уже не чувствовал, кроме огромной усталости.

округ него суетился Чжан Чжень, что-то подправляя, приказывая слугам принести то одно, то другое. друг старый генерал с каким-то странным, необъяснимым сожалением посмотрел на него. Чжан Чжень мгновенно почувствовал это и, поколебавшись, сказал:

- Ты… жалеешь меня?

- Да.

- Мне тебя тоже жалко…

- Меня не надо! - Генерал не принял сочувствия контрабандиста.

- Но как же - "не надо"?! Мы все достойны жалости, мы несчастны…

- Это ты несчастен. А я вполне счастлив. Я делал то, что хотел делать.

- Но я ведь тоже… Нет, я не хотел, но так уж получилось. Жизнь нас об этом не спрашивает…

- Спрашивает. А за свои грехи надо держать ответ! Но я не судья тебе… я только пограничник.

- И ты меня простишь?

- Простил… и что тебе мое прощенье? - Генералу говорилось трудно, с передышками. - Ты плакал… ночью. Ты сам судья. Себе.

- Но я не в силах судить себя… я не умею, не могу правильно судить!

- Да. Мы всего лишь… люди. Настоящие судьи ждут нас там… - Дин Хун слабо кивнул головой в сторону заснеженных вершин Куньлуня. - Там.