Наш Современник, 2008 № 09

Горят усадьбы, как в пекле ада, - ребенок замер. Гуляют свадьбы. Плюются в небо - ребенок в двери. Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме! Да на Афоне я сроду не был - кто мне поверит? Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень. И напишу я про все про это строк двадцать восемь…

2003

Стихотворение состоит из 28 строк. Может показаться, что последние строчки "Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень. И напишу я про все про это строк двадцать восемь" - просто красивая рифма, а христианские образы, пронизывающие все стихотворение, - это всего лишь игра могучей фантазии поэта, который к тому же сам здесь признается, что "на Афоне я сроду не был". Однако, как это почти всегда бывает у Шипилова, случайность несет в себе скрытую закономерность, которую он сам в момент написания стихотворения, естественно, не осознавал. Я понял это в сентябре 2007 года, когда был в Италии и посетил древнюю христианскую церковь в

Риме Сан-Джованни Латерано. Ее составной частью является рядом стоящее сооружение Санкта-Санкториум ("Святая Святых"), где проходят наиболее значимые службы и хранится лестница из Иерусалима, по которой Спаситель поднимался к Понтию Пилату. Я был потрясен, когда узнал, что у этой лестницы было двадцать восемь мраморных ступеней. Они сохранились до сих пор. По этим ступеням современные паломники поднимаются на коленях, повторяя слова молитвы. Сам этот путь символизирует собой Голгофу, суж-денную каждому человеку, всерьез исповедующему христианство, а число 28 в христианском мире считается символом пути на Голгофу.

Своя Голгофа есть у каждого подлинного поэта. Была она и у Шипилова, всю жизнь мучительно пробивавшегося к Свету. По свидетельству вдовы Николая Татьяны Шипиловой-Дашкевич, он, конечно, ничего не знал ни об этой лестнице, ни о мистическом числе, но сумел с точностью воплотить глубокую идею восхождения к Богу в стихотворении, подытожившем крестный путь поэта…

СОФЬЯ ГЛАДЫШЕВА

"ДРУГОГО ПУТИ НЕ ДАНО…"

(Встречи с Анатолием Передреевым, и не только с ним)

1. "Всё впереди ещё пока, всё впереди еще…"

В феврале 1962 года меня приняли на работу в журнал "Знамя" в качестве заведующей редакцией. Отделом поэзии в то время руководил Станислав Куняев. Молодой, симпатичный, приветливый, уже признанный поэт, но полностью лишенный комплекса собственной значимости, он для всех, начиная от уборщицы и курьера и кончая главным редактором, был просто Стасик. В комнате, где находился отдел поэзии, всегда хватало народа. Некоторые из поэтов приходили к Куняеву по делу, другие - просто побеседовать. Наше начальство хоть и ворчало по поводу этого литературного клуба, но в общем-то относилось к нему снисходительно, понимая, что в редакции не может быть казенщины. И вот в один прекрасный день Стасик, встав из-за стола, обратился ко мне с несколько торжественными, звучащими на старинный лад словами и с соблюдением светского этикета:

- Соня, разреши представить тебе молодого талантливого поэта Анатолия Передреева!

При этих словах стоящий в глубине комнаты высокий стройный светловолосый молодой человек смущенно улыбнулся и направился в нашу сторону. Бросились в глаза доброе выражение лица, скромная, но очень опрятная одежда. Мы протянули друг другу руки, и моя ладонь буквально спряталась в его большой крепкой ладони.

Так с легкой руки Куняева состоялось это знакомство, которое вылилось в многолетние товарищеские отношения, дружеские встречи с доверительными беседами. Передреев познакомил меня со своей семьей, с друзьями - спустя год-другой. Вначале же мы даже виделись крайне редко. До этого времени мне не приходилось не только читать стихи Передреева, но и слышать его имя, а на лестные слова Куняева я, каюсь, не обратила должного внимания. Дело в том, что в редакции все были очень щедры на похвалы, и кто только не ходил в талантливых и даже "гениальных"! "Привет, старик! Читал твои новые стихи. Гениально!!!" - такие восклицания можно было услышать сплошь и рядом. Бывали в редакции и "маленький Белинский", и "будущий Достоевский", и мастер слова, не уступающий Бунину. Некая абитуриентка Литературного института уверяла, что ее рассказы признаны приемной комиссией "на уровне чеховских".

Мало-помалу мы с Анатолием разговорились. Сначала это были короткие, случайные разговоры о редакционной жизни, об опубликованных в "Знамени" произведениях, о событиях в Литинституте и в его "общаге", где в это время он жил. И наконец, о классиках и современниках, о только что увидев-