Наш Современник, 2009 № 02

"Мережковский как историк - выдумывает свободно и сочиняет безответственно; он комбинирует добытые им фрагменты источников по своему усмотрению - заботясь о своих замыслах и вымыслах, а отнюдь не об исторической истине. Он комбинирует, урезает, обрывает, развивает эти фрагменты, истолковывает и выворачивает их так, как ему целесообразно и подходяще для его априорных концепций. Так слагается его художественное творчество: он… укладывает, подобно Прокрусту, историческую правду на ложе своих конструкций - то обрубит неподходящее, то насильственно вытянет голову и ноги… Он злоупотребляет историей для своего искусства и злоупотребляет искусством для своих исторических схем и конструкций… Трудно было бы найти другого такого беллетриста, который был бы настолько чужд природе или даже противоприроден… Его любимый эффект состоит в том, чтобы описывать некий мистический мрак, внезапные переходы из темноты к свету и наоборот: при этом подразумевается и читателю внушается, что там, где есть мрак, там уже царят жуть и страх; и где человеку жутко и темно, там есть уже что-то "мистическое"… Из всего этого возникает своеобразная, сразу и больная и соблазнительная половая мистика; мистика туманная и в то же время претенциозная; мистика сладострастно-порочная, напоминающая половые экстазы скопцов или беспредметно-извращённые томления ведьм. У внимательного, чуткого читателя вскоре начинает осаждаться на душе больная

муть и жуть; чувство, что имеешь дело с сумасшедшим, который хочет выдать себя за богопосещённого пророка… И почему русская художественная критика, русская философия, русское богословие десятилетиями внемлет всему этому и молчит? Что же, на Мережковском сан неприкосновенности? Высшее посвящение теософии? Масонский ореол и масонское табу?"

Клюеву, читавшему роман "Пётр и Алексей", ничего кроме отвращения не могло внушить описание Мережковским староверов-самосожженцев, как "безумной толпы", а сцена хлыстовского радения могла привести только в холодную ярость. "Вдруг свечи стали гаснуть, одна за другой, как будто потушенные вихрем пляски. Погасли все, наступила тьма - и так же, как некогда в срубе самосожженцев, в ночь перед Красною Смертью, послышались шопо-ты, шорохи, шелесты, поцелуи и вздохи любви. Тела с телами сплетались, как будто во тьме шевелилось одно исполинское тело со многими членами. Чьи-то жадные цепкие руки протянулись к Тихону, схватили, повалили его.

- Тишенька, Тишенька, миленький, женишок мой, Христосик возлюбленный! - услышал он страстный шёпот и узнал Матушку.

Ему казалось, что какие-то огромные насекомые, пауки и паучихи, свившись клубом, пожирают друг друга в чудовищной похоти".

И, как живописал Мережковский, детей, якобы зачатых во время радений, "матери подкидывали в бани торговые или убивали собственными руками". А хлыстовка Марьюшка жалуется главному герою Тихону, что, дескать, единоверцы "убьют Иванушку", "Сыночка бедненького", "Чтоб кровью живой причаститься… Агнец пренепорочный, чтоб заклатися и датися в снедь верным". Кощунство Мережковского было тем более омерзительным, что все эти "душераздирающие" сцены он сопровождал отрывками слышанных им песнопений христов, что должно было произвести впечатление достоверности описываемого.

"Солдаты испражняются. Где калитка, где забор, Мережковского собор". Так, по воспоминаниям Есенина, Клюев отзывался об этом плодовитом и популярном писателе.

* * *

…По всей России горели барские усадьбы, не прекращались террористические акты в городах, интеллигенция переживала первую русскую революцию, как праздник души. Власть отвечала соответствующими мерами. За 1905-1908 и начало 1909 года военно-окружные и военно-полевые суды вынесли 4 797 смертельных приговоров, из которых 2 353 были приведены в исполнение. Ключевым был вопрос о земле - и этот вопрос заходил в тупик при любой попытке его решения: безвозмездная передача земли крестьянам даже не обсуждалась.

А в Государственную Думу летели наказы крестьян своим депутатам:

"Горький опыт жизни убеждал нас, что правительство, веками угнетавшее народ, правительство, видевшее и желавшее видеть в нас послушную платежную скотину, ничего для нас сделать не может. Правительство, состоящее из дворян и чиновников, не знавшее нужд народа, не может вывести измученную родину на путь порядка и законности".

"Помещики вскружили нас совсем: куда ни повернись - везде всё их - земля и лес, а нам и скотину выгнать некуда; зашла корова на землю помещика - штраф, проехал нечаянно его дорогой - штраф, пойдёшь к нему землю брать в аренду - норовит взять как можно дороже, а не возьмёшь - сиди совсем без хлеба; вырубил прут из его леса - в суд, и сдерут в три раза дороже, да ещё отсидишь".

"Мы признаём, что непосильная тяжесть оброков и налогов тяжким гнётом лежит на нас, и нет силы и возможности сполна и своевременно выполнять их. Близость всякого рода платежей и повинностей камнем ложится на наше сердце, а страх перед властью за неаккуратность платежей заставляет нас продавать последнее или идти в кабалу".