Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

…Утро дня или утро жизни. Человек удивлённо радуется миру, ощущает его гармонию и воспринимает её как должное. Капель за окном и голоса птиц, скажем, звучат в унисон. Но вот сначала один царапающий душу и непонятный звук, другой… И радость разбивается на сотни скрипучих несовпадений. Сквозь них очень трудно и очень не сразу пробивается в них же рожденное светлое слабое созвучие, стягивая к себе самые разные потоки впечатлений. Ценой напряжения и внутренних усилий человек сам выстраивает гармонический ряд, находит равновесие желаемого и возможного. Удача! Счастье захлёстывает его, сбивает с ног, и снова обретённый мир подтачивается волнами печали. Резкий прощальный звук. Всё рухнуло. Робкая надежда на гармонию. Всё сначала…

Трагический тупик!

Он обращался к ней. Импровизируя и погружаясь в работу, Витя всё время видел точёное лицо Кэролл. Оно бледнело и меркло. Он мельком схватывал отдельные лица в зале. На них тоже ложился отсвет безнадёжной музыкальной исповеди. Его поняли. С ним согласились.

Наверное, он играл хорошо. Потому что расходились из зала молча. И коробка, поставленная у выхода, до верху наполнилась долларами. Их долго считали три члена фонда «Живое слово». Они что-то обсуждали, прежде чем вручить Кэролл и Виктору конверты. Такой толстой пачки купюр и чеков Витя в руках ещё не держал. «Долг Зееву стал намного легче», — подумал он.

А ночью Кэролл плакала у него на груди, как ребёнок. И он плакал тоже, впервые в жизни не скрывая слёз и не пытаясь отвлечь от них Кэролл иронией или так называемым оптимизмом. Он был беззащитен, слаб перед близкой разлукой. Мысль об увядающей, засыхающей в нём возможности любить в полную силу, до прорывов в иные миры, была нестерпима. Он боялся смерти воображения, когда закат — просто закат, дороги — просто дороги, а ноты — всего лишь ноты, которые надо знать. Эта женщина, открывшая ему в нём самом так много, навсегда уйдёт из его жизни?!

Виктор гладил ёжик волос, и безупречная красавица говорила ему смешные, ненужные слова:

— Я хочу для тебя готовить и держать в порядке этот свой дом. Но если такое невозможно… Ты привози в Америку домашних, жену. Здесь ты сможешь содержать семью своим саксофоном.

— Кларнетом, — поправил Витя.

— Мы бы только иногда… Совсем редко встречались… Я задохнусь без тебя, — продолжала Кэролл. — Как я буду?

— Это пройдёт, Кэролл. В вашей молодой стране все успевают перебеситься, долго искать себя, а после… Ты станешь финансистом, как твоя мама, или философом, как Рэнд. Твоя голова выдаст много полезных и выгодных проектов…

«Нет, нет»… Солёные слёзы Кэролл он ощущал на своих губах, её ресницы бились у его щеки, как бабочка.

— Я чувствую, что нужна тебе. Чего ты боишься? Меня? Себя? Я ведь ничего не требую. Никто не заменит меня.

— Да, ты моя женщина, Кэролл, — отвечал Витя. — Единственная. Это по сути. Но поверх сути столько нажитых оболочек, что нам не пробиться друг к другу. Ты не жила в России, в стране, которая заблудилась, потеряла память. Человек, живший в ней, несёт страх этого беспамятства. Израиль, напротив, по-моему, помнит слишком много. И каждый день всё вспоминает сначала. Так старик, перебирая семейный альбом, указывает домашним: это то, а это было тогда-то… И не уйти еврею от памяти этой нигде… Мой отец, офицер, атеист и прочее, строил мне в московском дворике шалаш на праздник Суккот. В память Облаков Славы, ведущих евреев на пути из Египта. А ещё с младенчества я знал: евреи не бросают жён и детей…

— Разве я?..

— Мы только чувствуем одинаково, а думаем уже по-разному. Твоего предложения принять не могу. Давай встретимся в другой жизни. Иудаизм признает переселение душ.

— Протестант всё обретает и теряет в этой.

Я лютеранка. Ты вернешься в Израиль?

— Да.

…Они сидели на веранде, на верхней ступеньке лесенки, обнявшись так крепко, как обнимаются парень с девушкой в русской деревне на крыльце крайней хаты, когда никто не видит. Падали с очень высоких деревьев яблоки в августовском саду, ходили по участку тени крадущихся зверей, косуль и енотов, звёзды прочерчивали свой путь на тёмном небе, и ветер пробегал верхами. И вдруг всё замирало. И недвижным становилось сознание. В небытии мыслей и чувств Виктор видел с космической высоты двух любящих, прижавшихся друг к другу, слившихся в живую скульптуру — себя и Кэролл. Это снова был миг самой полной и всеобъемлющей жизни. Как там, на корабле.

И миг тишины. Прикосновения к запредельному. Когда совершается самое главное. Не то, чтобы решения принимаются, а просто происходит сдвиг в судьбе.

Кэролл высвободилась из его объятий резко, сразу.

— Надо поспать, — сказала деловито. — Завтра я тебя отвезу в Нью-Йорк, в аэропорт Кеннеди. Из Чикаго в Израиль, самолёты, кажется, не летают.