Наша фантастика, №3, 2001

На третий день после воскрешения лицо мое превратилось в безобразную маску смерти. Нос и уши отвалились, губы распухли и обвисли, словно щупальца осьминога, глаза провалились, а веки прилипли к глазницам. Теперь я боялся даже выходить на улицу, опасаясь, что люди примут меня за прокаженного.

За три дня до Пасхи я понял, что должен быть там, где умрет Назаретянин. Я должен был взглянуть в его глаза перед самой смертью, в тот момент, когда он, наконец, признает, что я был прав.

Я покинул Вифанию, ничего не говоря сестрам. Перед дорогой мне пришлось обмотать бинтами не только свое тело, но и лицо, поскольку вид мой сделался столь ужасен, что пугал встречных. Провизия мне была не нужна, а потому я взял с собой только мешок с холстами, которые собирался порвать на бинты, и два небольших кувшинчика с благовониями.

От Вифании до Иерусалима было рукой подать, но у меня этот путь занял почти полдня. Не пройдя и половины пути, я по неосторожности наступил на камень и упал. Закончилось это падение тем, что левая нога моя переломилась в коленном суставе. Мышцы и связки разорвались, и теперь кости соединяли только тоненькие волокна сухожилий. Чтобы продолжить путь, мне пришлось взять две длинные толстые палки и накрепко привязать их к ноге так, чтобы концами они упирались в землю. Теперь нога не гнулась в колене, и каждый шаг стоил мне огромных усилий, связанных главным образом с тем, чтобы удержать равновесие и снова не рухнуть на землю. Мимо меня проезжали повозки с людьми, спешившими в Иерусалим на празднование Пасхи, но никто из них даже и не подумал остановиться, чтобы посадить рядом с собой чудовищное существо, ковыляющее по обочине дороги, с трудом сохраняя равновесие, с руками, расставленными в стороны и лицом, плотно обмотанным бинтами, так что оставалась только узенька щелка для глаз, которых все равно не было видно. Я их понимал, а потому и не осуждал. Но проклятия, которые я посылал Назаретянину, были ужасны. Если бы не мое отчаянное положение, я бы и сам, наверное, удивился, откуда во мне столько злобы и ненависти? Ведь я не собирался мстить Назаретянину. Я просто хотел, чтобы он наконец-то понял, что был не прав, считая возможной вечную жизнь, не облеченную в телесную форму. В конце концов, ошибаться может каждый, но только дурак не желает прит знавать собственных ошибок.

Я медленно тащился по обочине дороги под лучами палящего солнца, в пыли проезжающих мимо повозок, от которой нормальный человек давно бы уже зашелся в кашле. Но мне все это было безразлично. Тело оставалось для меня той точкой в пространстве, к которой был привязан мой разум, и для того, чтобы оказаться в нужном мне месте, я должен был заставлять эти жалкие останки двигаться.