Наша фантастика, №3, 2001

— Ни в коем случае. Такого «разделения труда» у нас нет и быть не может. Язык произведения возникает вместе с замыслом, с концепцией, с антуражем, где будет развиваться действие. С эпохой, с людьми конкретного времени, сословия и происхождения. И кто бы из нас какую часть ни писал — он будет обязан соблюдать эту правду языка. Любой ценой. Потому что язык текста — одна из главных его составляющих, если не самая главная. На днях беседовали между собой: почему в большинстве выходящих книг словарный запас кастрирован овечьими ножницами? Почему в средневеково-европейской фэнтези декан университета ни разу не произносит такие слова, как, к примеру, «тривиум», «схоластика», «диспут», «бакалавр», «теология»? Почему епископы не используют латынь на каждом шагу? Почему монахи не знают слов «приор», «фриар», «белец», «квестарь», «ризница»?! Почему рыцарь изъясняется наподобие семнадцатилетнего хакера из Вологды?.. Почему крестьянин заявляет: «Я ударил его тяпкой рефлекторно!» А потом стало ясно почему. Автор зачастую, даже если и сам владеет языком, сознательно или подсознательно боится, что читатель его не поймет. Что его языковые построения просто пройдут поверх голов. И строит текст, упрощая его на самом главном, на ЯЗЫКОВОМ уровне. Получая вместо утки по-пекински — гамбургер. Быстро и удобно. Просто. Без особых затрат. И на массовом уровне общепита. Главное — первая фраза. Первый абзац. Камертон. И дальше язык сложится сам собой.

— В отношении языка меня особенно поразил роман Елены Хаецкой «Мракобес». Мат из уст монахов и священников — это круто. Какие там «приоры» и «фриары»! У вас же жаргон никогда не переходит границу приличия. Как вы считаете, должен ли автор подстраивать свои язык и стиль написания под какую-то конкретную аудиторию?

— Если правда образа потребует, чтобы монах разговаривал как биндюжник — мы ни на минуту не остановимся перед этим. Будет материться. Но только — если правда. Единственная планка, под которую можно и должно подстраивать язык или стиль. Здесь опасно ориентироваться на аудиторию: она плохо представляема и состоит (к счастью!) из разнородных индивидуумов. Читая временами отзывы на собственные книги, мы убеждаемся в полной непредсказуемости реакции. Ну, например, один человек пишет по прочтении «Нам здесь жить», написанного нами в соавторстве с А. Валентиновым: «Я очень разочарован этой книгой. Это был большой удар для меня и моих друзей…» И тут же другой человек говорит: «Первое впечатление от двухтомника словами не передать — действительно что-то новое, где-то до боли знакомое, где-то как вспышка озарения, как удар молнии — свежий и неожиданный…»

Скажите на милость, как после этого можно заранее на что-то ориентироваться? А ведь подобные «контрасты» возникают по поводу практически любой нашей книги. У нас где-то в архиве валяется файлик, где собраны именно полярные мнения касательно всех наших текстов: чертовски интересная штука. Поэтому когда мы работаем, то ни в коем случае не выстраиваем никаких внешних ориентиров.

— Ваши произведения удачно выделяются из массы современной постсоветской фантастики оригинальностью идей, сюжетов, героев. Что (или кто) вдохновляет вас на изобретение новых ходов и форм в литературе?

— Мы не изобретаем ходов. Форм. Нового. Это не кокетство, это так и есть. Нам кажется, все, ЧТО мы говорим, и то, КАК мы это говорим, лежит на самой поверхности. Очевидно. Крайне интересно (как минимум, для нас). Очень болезненно (иначе незачем огород городить). Взаимосвязано с днем сегодняшним, вчерашним и позавчерашним, а также, наверное, завтрашним и послезавтрашним — хотя в последнем можем и ошибаться. Как, впрочем, и во всем остальном.

— Вы в своих романах идете, можно сказать, непроторенной дорогой. Хотя, казалось бы, сейчас людям подавай только action, устали они от псевдофилософичности советской фантастики. Но, вопреки этому, вы стали очень популярны. Вероятно, люди подсознательно жаждут чего-то более глубокого, чем просто «литература действия»?