Наша фантастика, №3, 2001

Непосредственной причиной грандиозных событий, происшедших с пенсионером Семеном Петровичем Лисовским в Царицынском парке, послужил двенадцатый том собрания сочинений Станислава Лема. Семен Петрович болел Лемом с середины шестидесятых, когда в очередном томе «Мира приключений» случайно наткнулся на его роман «Непобедимый». Это был катарсис, и с тех пор Лисовской читал исключительно фантастику. Со временем у него появились новые фавориты — Брэдбери, Шекли, Саймак, Гаррисон, однако все они понемногу исписывались либо совершали неблаговидные поступки, чего привыкший к военной дисциплине Семен Петрович одобрить никак не мог. Рэя Брэдбери он начал презирать после одного телевизионного интервью, в котором мэтр поведал миру о том, что вряд ли стал бы писать многие из своих мрачных рассказов-предупреждений, если бы знал, что Америка будет так славно процветать в конце XX века. Таким образом, вышеупомянутый писатель отказался от собственного гениального творческого наследия в пользу порносайтов глобальной компьютерной сети Интернет, «Диснейленда» и нескольких сотен сортов водянистого мороженого, за что и был беспощадно изгнан из жизни Семена Петровича. Шекли совершил не менее серьезную ошибку — словно жалкий новичок, взялся дописывать за Фостером сто пятьдесят восьмую часть «Чужих», потерпев в этом деле вполне заслуженный крах. Саймак создал слишком много халтурного фэнтези, Гаррисон осчастливил своих поклонников невнятными псевдоисторическими романами — и лишь Лем, дружище Лем, тонкий, едкий, циничный пророк с безумной фантазией и горькой усмешкой на старческих губах, всегда оставался на высоте. Даже его провалы зачастую были на порядок выше серьезных достижений большинства других авторов. Поэтому где-то даже символично, что именно его новая книга вытащила Семена Петровича в то роковое утро из дому и направила в сторону Царицынского парка, где заслуженный пенсионер решил совместить удовольствие от чтения с непродолжительной солнечной ванной на скамеечке.

В тот момент Семен Петрович еще не знал, какие неприятности ожидают его в парке, поэтому поначалу прогулка казалась ему просто восхитительной. Слегка раскисшая после ночного дождя неширокая укромная тропинка, протоптанная вдоль берега замшелого екатерининского пруда любителями уединенных прогулок, уже начала подсыхать, над ней, навевая сентиментальные мысли, заструилось густое влажное марево, которое устремлялось к небу и увязало в смыкающихся высоко над тропинкой изумрудных дубовых кронах. Было нежарко. Пышные сугробы блестящей листвы с остатками влаги трепетали от едва заметного движения воздуха, словно невесомые горы мыльной пены. Отовсюду доносились пронзительные птичьи крики и щебет, в пруду на три голоса перекликались утки. Восходящее солнце с трудом пробиралось через глухое переплетение шершавых ветвей и покореженных сучьев, постепенно отодвигая границу прохладного полумрака все дальше и дальше в глубь парка.

Умиротворенный всеобщей идиллией, Семен Петрович отыскал неподалеку от тропинки невысокую скамейку, сделанную из половинки древесного ствола, опустился на нее, благоговейно раскрыл своего Лема и погрузился…

(…неожиданно мощный центробежный всплеск энтропийных флюктуаций в одной из внешних макровселенных прорвал грань пространственно-временного континуума, четыре измерения вторглись в шестое и, двигаясь назад во времени, пересекли астрономический ряд совмещенных на относительной плоскости девятимерных галактик, нарушив стабильность системы подпространственных коридоров, произошел невероятный темпоральный скачок…)

…в чтение. Следующие несколько мгновений он с изумлением разглядывал свои внезапно опустевшие ладони, а затем поднял голову и огляделся. Выяснилось, что теперь он сидит на склоне странного ребристого холма, очертаниями напоминающего перекошенный тетраэдр. Вокруг, насколько хватало глаз, до самого горизонта, который сейчас был почему-то гораздо ближе, чем обычно, беспорядочно громоздилось бесчисленное множество туманных призматических глыб неправильной формы, казавшихся выпиленными изо льда или, учитывая их нейтральную температуру, из мутного витринного стекла. Острые грани дымчатых призм были настолько прозрачными и неуловимыми, что иногда, под определенным углом зрения, казалось, будто под ногами нет ничего, кроме вставшего на дыбы переливающегося искрящегося тумана. Холм, на котором сидел Семен Петрович, также оказался составленным из этих необычных кристаллоидных образований. Сверху варварское нагромождение пространственной тригонометрии освещалось прерывистым мерцающим сиянием низкого серого неба, выглядевшего, как и горизонт, несколько неестественно: с равным успехом это небо могло быть огромным высоким потолком, например сводом циклопической пещеры.

На время Семен Петрович потерял дар речи. Он потрясенно озирался по сторонам, и в его голове, словно цифры в окошечках арифмометра, выскакивали только отдельные отрывочные восклицания: «Погулять… Лем… Иные миры… Но как же… Боже!»