Наша игра

Потому что ты легла, Эмма, думаю я. Теперь, чтобы скрыть от меня свое лицо, она обнимает меня. Я смотрю вниз и, к своему удивлению, вижу, что моя правая рука действует по своей собственной инициативе, гладя ее спину и успокаивая, потому что я ложно понял ее слова, которыми она прикрылась. И мне приходит в голову, что, когда ничего полезного вы сделать не в состоянии, гладить чью-то спину – способ времяпрепровождения не хуже, чем любой другой. Она сопит и всхлипывает на моей груди, бормочет что-то о Ларри, Тиме и упрекает меня в том, что я предпочел обвинить ее, хотя большая часть сказанного ею теряется, к счастью, в складках моей рубашки. Мне удается разобрать только слово «фасад» – или, может быть, это «шарада»? И слово «выдумка», которое могло быть «выучкой».

Между тем у меня достаточно времени подумать о том, кто виновник этой сцены и многих подобных. Потому что в мире, где мы с Ларри выросли, не принято считать, будто только потому, что правая рука занята утешением, левая не должка позаботиться об оправданиях своего собственного поведения.

Она все еще не может уйти от меня. Иногда посреди ночи она, подобно вору, пробирается в мою спальню, занимается со мной любовью и исчезает, не проронив ни единого слова. Она уходит, оставив на моей подушке свои слезы, еще до того, как утренний свет может застать ее. Неделя проходит почти без единого кивка друг другу. Мы живем каждый на своей половине. Единственный звук, который доносится с ее половины, это стук ее машинки. Дорогой друг, Дорогой благодетель, Дорогой Боженька, вызволи меня отсюда, но как? Она регулярно звонит, но я не знаю кому, хотя догадка у меня есть. Иногда звонит Ларри, и если трубку снимаю я, то я – сама любезность, и он тоже, как и подобает двум шпионам враждующих стран.

– Привет, Тимбо. Как делишки?

На его месте мне тоже пришли бы в голову только эти слова. Но диво ли, ведь мы такие близкие друзья…

– Спасибо, все путем. Все чудесно. Дорогая, это тебя. Это из командного пункта, – говорю я, переключая телефон на нее.

На следующий день я звоню на телефонную станцию и прошу отключить мой телефон, но она все равно не решается ни уехать, ни остаться.

– Просто из любопытства: как я узнаю, что ты ушла от меня? – спрашиваю я ее однажды вечером, когда мы, подобно призракам, встречаемся на площадке между нашими половинами.

– Я заберу с собой свой стульчик для рояля, – отвечает она.

Она имеет в виду удобный для ее поясницы складной стульчик, который она привезла с собой, когда переехала сюда. Ее знакомый шведский остеопат сделал его специально для нее. О степени их знакомства я могу только гадать.

– И я верну тебе твои драгоценности, – добавляет она.

Я вижу на ее лице выражение недовольства и испуга, словно она сболтнула что-то лишнее и теперь клянет себя за это.

Она говорит о все растущей коллекции дорогих безделушек, которые я покупаю ей в симпатичном магазинчике мистера Эпплби в Веллсе, чтобы заполнить ими незаполнимые бреши наших отношений.

Следующий день – воскресенье, и по заведенному порядку я иду в церковь. Когда я возвращаюсь, перед «Бехштейном» я вижу только следы от исчезнувшего стульчика. Однако она не оставила мне и драгоценностей, и – такова уж наивность покинутых влюбленных – их отсутствие будит во мне проблеск надежды на ее возвращение, не настолько сильной, однако, чтобы ослабить решимость моей левой руки.

Я лежу на кровати одетым, мой ночник включен. Я на своей половине – это мои подушки, моя кровать. Попробуй найти ее, шепчет мне голос-искуситель, но здравый смысл берет верх, и я, вместо того чтобы снять трубку, дотягиваюсь до настенной розетки и вырываю ее, избавляя себя от унизительного отфутболивания от одной развязной подруги к другой: «Боюсь, Тим, Эммы здесь нет… Попробуй у Люси… Постой, Тим, Люси гастролирует в Париже, может быть, Сара знает… Привет, Дебора, это Тим, какой сейчас у Сары номер?» Но Саре, если до нее удастся добраться, об Эмме известно не больше остальных. «Возможно, они в „Джоне и Джерри“, Тим, но только, знаешь, Тим, у них сейчас загул. Знаешь, спроси у Пэт, уж она-то знает». Но номер Пэт откликается только длинными гудками, так что и она, вероятно, в загуле.

Деревенские часы бьют шесть. Перед моими глазами всплывают, как в дверном глазке, пучеглазые физиономии двух полицейских и где-то за ними распухшее и мертвенно-бледное, как и у них, лицо Ларри, устремившее на меня взгляд из залитой лунным светом воды пруда Придди.

Глава 3