Наша игра

Но зерна подозрений упали на почву. Почему она следит за мной? Почему она так думает обо мне? Что такое Ларри заложил в ее головку, что заставляет ее установить за своим защитником плотную слежку?

Я добрался до своего клуба. В холле пожилые мужчины читают биржевые сводки. Кто-то здоровается со мной, Гордон как его? Спасибо, Гордон, как Прюнелла? Устроившись в кожаном кресле в курительной комнате, я смотрю, не читая, в газету, я прислушиваюсь к шепоту людей, которые считают важным то, что они шепчут. За высокими окнами – осенний туман. Чарли, слуга-нигериец, приходит, чтобы зажечь лампы для чтения. Снаружи, на Пэл-Мэл, шайка моих филеров переминается с ноги на ногу где-нибудь в подъезде и завидует прохожим, спешащим домой на уик-энд. Я живо могу нарисовать их себе. Я сижу в курительной до сумерек, делая вид, что читаю. Старинные часы бьют шесть. Но отставной адмирал не спешит.

– А Ларри действительно верит, да? – спрашивает она.

Воскресный вечер. Мы в гостиной. Ларри уехал десять минут назад. Я налил себе большую порцию виски и устроился в своем кресле, как боксер между двумя раундами.

– Во что? – спрашиваю я.

Мой вопрос остается без ответа.

– Я до сих пор не встречала верующего англичанина. Большинство из них только говорят «с одной стороны» и «с другой стороны» и ничего не делают. Как механизм, из которого вынули пружину.

– Я так ничего и не понял. Во что он верит?

Я раздражаю ее.

– Неважно. Ты, наверное, не слушаешь меня.

Я делаю еще один глоток виски.

– Наверное, мы слышим разные вещи, – говорю я.

Что я хотел этим сказать? Я сам размышляю над этим, глядя на тлеющий за тюлевыми занавесками курительной комнаты розовый закат. Что я слышал такое, чего Эмма не слышала, когда Ларри что-то рассказывал ей, пел ей свои политические арии, возбуждал ее, вытягивал ее у меня, стыдил и прощал ее и снова вытягивал еще чуть-чуть? Я слышал Ларри-великого соблазнителя, решил я, отвечая на свой вопрос. Я понял, что мои предубеждения обманули меня, что Ларри оказался гораздо искуснее меня в краже сердец. И что двадцать лет я питал иллюзии относительно того, кто руководит кем в великой паре Крэнмер–Петтифер.

После этого, наблюдая за ленивым горением угля в камине курительной комнаты, я перешел к вопросу, не удалось ли Ларри какими-то оккультными методами, которых я пока не понимал, почти подстроить собственное убийство. И не оказал ли бы я ему услугу, нанеся смертельный удар, вместо того чтобы удержаться от него?

Розовый туман, который я наблюдал за окнами своего клуба, стал гуще, когда мое такси начало подъем на Хаверсток-Хилл. Мы въезжаем в страну несчастий Эммы. Она начинается, насколько мне удалось установить, у Белсайз-Виллидж и тянется до Уайтстоун-Понд на севере, Кентиш-таун на востоке и Финчли-роуд на западе. Все, что между этими пунктами, – вражеская территория.

Что сделал ей Хэмпстед, она никогда не рассказывала, а я из уважения к суверенитету партнера, так много значившему для нас обоих, никогда не спрашивал. Из ее обмолвок я мог представить себе, что она пошла по рукам интеллектуальных князьков, которые были старше нее и куда менее заумны. В ее рассказах фигурировали известные журналисты. Психоаналитики обоих полов были ловушкой. Одно время я рисовал себе мою бедную красавицу раз за разом отчаянно выплывающей к поверхности и снова почти захлебывающейся на ее пути к спасительному берегу.

Приемная врача помещалась в бывшей баптистской церкви. Латунная табличка у ворот оповещала об Артуре Медави Дассе и его многочисленных ученых титулах. Доска в приемной предлагала ароматерапию, буддийское учение и вегетарианский полупансион. Дежурная в приемной уже пошла домой. В кресле Эммы сидела женщина в зеленом платье с полным лицом. Наверное, я слишком упорно разглядывал ее, потому что она покраснела. Но я видел перед собой не женщину в зеленом платье, а Эмму в ее роли трагической героини в тот вечер, когда мы впервые встретились.

Одета вызывающе. Не прилично, как для банка Принглов. И не выставляла мне напоказ ноги, хотя я видел, что, несмотря на сгорбленную от боли фигуру, она высока и очень хороша и что ее ноги очень красивы. Скромная шляпка освобождала ее лоб от черных волос. Ее глаза были стоически отвернуты в сторону. Платье напоминало частично униформу Армии Спасения, частично платье Эдит Пиаф после потасовки. Длинная джутовая юбка, черные ботинки бродяги. Полосатый шерстяной жилет, смутно напоминающий австралийскую полупустыню. А тонкие пальцы пианистки защищают черные слегка потертые варежки.