Наша юность. Мистерия о милосердии Жанны Д`Арк

Возьмем как случайный пример, совсем маленький, но тем более яркий, тем более характерный, тем более определенный, тем более доступный, простой для понимания недавний спор в совсем особом мире, что бы сказали, если бы случилось так, что г–н Батай оказался бы евреем, а г–жа Бернар — нет. [278]

И даже в самом деле Дрейфуса, не возвращаясь к нему, или вернее не углубляясь в него, в самом Штабе дрейфусизма и дела Дрейфуса совершенно явно видно, что именно евреи, великие евреи дрогнули меньше всех. Характерен пример г–на Жозефа Рейнака. [279] Можно сказать, что в деле Дрейфуса, в Штабе дела Дрейфуса и партии дрейфусаров он в некотором смысле, скажем даже официально, представлял то, что называли партией евреев. Внутри политической партии дрейфусаров он представлял, если можно так сказать, политическую партию евреев. К тому же он был единственным, кто по своему политическому и социальному значению мог сравниться с Жоресом, был по меньшей мере фигурой одного с ним масштаба. Итак, что же мы видим. Надо всегда говорить то, что видишь. Но прежде всего надо всегда видеть то, что видишь, а это труднее. Мы видим, что из всего нашего Штаба он был единственным, кто не дрогнул перед дрейфусистской демагогией, перед политической демагогией, вышедшей из нашей дрейфусистской мистики. В частности, он был единственным, кто не дрогнул, не отступил перед комбистской демагогией, перед демагогией комбистской тирании. И это тем более замечательно, что только он, сделавший карьеру в политике, стал единственным и первым, кто решительно выступил против клеветы на Права человека [280], как видно из документов, собранных нами в свое время. [281] Если бы кто–нибудь взял на себя труд прочитать шесть или семь увесистых томов его Истории дела Дрейфуса, [282] а не оставлял бы такую привилегию одному лишь г–ну Сорелю, то сразу же увидел бы, что никто (ни один историк) не проявлял столько суровости, как он, ко всем разновидностям дрейфусистской демагогии, вышедшим из дрейфусизма, ко всем политическим извращениям, ко всем унижениям, ко всем унижениям дрейфусизма. Просто даже удивительно. Здесь есть нечто от весьма курьезного политического стоицизма. Что–то невероятно рискованное. Вызывает удивление, и конечно же, это самая великая из известных мне похвал человеку, вызывает удивление, что такой богатый и могущественный политик не раз обнаруживал политические добродетели бедняка. О каком еще нееврее можно было бы сказать то же самое!

О самом Дрейфусе, если уж доходить до самой сути дискуссии, до объекта, до самой личности, о Дрейфусе я, очевидно, не хотел сказать, не сказал и не мог сказать ничего, что задело бы частное лицо. Я отдаю себе отчет во всем том, что трагично и фатально в судьбе этого человека. Но трагичнее и фатальнее как раз то, что он не имеет права быть частным лицом. Поэтому мы вправе постоянно спрашивать у него отчет, наше право и долг — спрашивать у него самый строгий отчет. И самый суровый.