Наша первая революция. Часть II

После того как царь 17 октября 1905 года издал свой манифест о свободе собраний и пр., и пр., рабочая масса, разумеется, ринулась на собрания, как голодный на хлеб или жаждущий на воду. Из этого движения выросла борьба за восьмичасовой рабочий день. Либералы, буржуазия – адвокаты, врачи, либеральные капиталисты и прочие – говорили: надо во что бы то ни стало внушить рабочим, чтобы они не ссорились с либеральным обществом. Восьмичасовой рабочий день восстановит против рабочих либералов, капиталистов, они отойдут от революции и т. д. Если взять то, что пишут сейчас меньшевики о 1905 годе, то вы увидите, что главной ошибкой рабочих в 1905 году они считают попытку ввести восьмичасовой рабочий день явочным порядком, т.-е. самочинно, захватным путем, без всякого колдоговора, без закона о восьмичасовом рабочем дне – отработают рабочие 8 часов и уходят. Как к этой попытке отнеслись тогда капиталисты? Они сначала с изумлением глядели, а затем стали закрывать фабрики, и мы уперлись в тупик. Рабочие металлисты в Петербурге оказались выброшенными на улицу, и нам пришлось капитулировать до декабря месяца.

Можно ли было избежать этой борьбы? – спросим мы себя. Нет, никак нельзя. Рабочие только пробудились. Они услышали, что им дана политическая свобода. А что такое политическая свобода для рабочего, если он работает на фабрике, как на каторге? Политическая свобода, как и всякая другая свобода, для рабочего начинается с того часа, когда он уходит от станка, когда он получает возможность посидеть в клубе или провести это время у себя в семье. И когда впервые сила самодержавия была поколеблена, каждый рабочий, естественно, мог думать, что если для буржуазного либерального общества он добыл свободу, то почему он должен по-прежнему 11 – 12 часов работать на фабрике. Совершенно неизбежно вытекала отсюда борьба за восьмичасовой рабочий день, и совершенно неизбежно эта борьба стала основной формой борьбы за свободу. И прежде чем рабочий не измерил своих сил в этой борьбе, предугадать ее исход было невозможно. Он зависел от того, за кем пойдет мужик, поддержит ли рабочих армия или нет. Если бы заранее в таких случаях можно было подсчитать силы, – на чьей стороне будет перевес, куда склонится бухгалтерский баланс, – то на свете не было бы революций. Если взять даже стачку на отдельном заводе или фабрике, то и тут нельзя было заранее сказать, кто победит – рабочий или капиталист, потому что рабочих забастовавших фабрик сплошь и рядом поддерживали рабочие других фабрик, устраивали денежные сборы, и нельзя заранее было сказать, сколько соберут, какую выдержку проявят рабочие, и какую выдержку проявит капиталист; каково будет состояние рынка: будет ли большой спрос на эти товары, или малый и т. д. Были мудрецы английской породы, или тред-юнионисты, которые говорили, что заранее можно предвидеть все это. Но никогда и нигде этого нельзя достигнуть, ибо решает сила, решает борьба. А в 1905 году дело шло не об отдельной стачке, а о борьбе классов, и неизвестно было, куда пойдет крестьянство. Как узнать, поддержит тамбовский, курский, орловский крестьянин или нет? – не сделаешь перекличку. То же и об армии – опять-таки не сделаешь перекличку в царских казармах. И ясно было, что только революция, двинув рабочих вперед и столкнув их с армией, могла решить вопрос: что у солдата под черепом, в какую сторону он пошатнется, на чьей стороне он станет. Исход борьбы решается только борьбой. Так было и с восьмичасовым рабочим днем.

Однако, если мы спросим себя, – что же, обманул 1905 год тех, кто боролся за восьмичасовой рабочий день? Конечно, непосредственно восьмичасового рабочего дня он не дал, как не дал и политической свободы рабочим, а про политическую власть и говорить нечего, – рабочий класс был разбит по всей линии. Но борьба за восьмичасовой рабочий день осталась в памяти у рабочих, как одно из ценных завоеваний.

Особенно не хотели уступать рабочие ткачи. Когда мы отступали в Петербурге, – очень тяжело было отступать, – я помню, хорошо помню, как одна питерская ткачиха, Болдырева (она и сейчас жива и работает), призывала с трибуны не отступать. Она говорила: металлисты, вы не держитесь, ваши жены привыкли сладко есть и мягко спать, а мы, ткачихи, будем держаться до последнего. Вся аудитория замерла при этих словах… Этот упрек был по адресу металлистов не в том смысле, что их жены привыкли сладко есть и мягко спать, а в том, что те увидели, что нет впереди исхода, что надвигается реакция по всей линии, что надвигается борьба и за существование самого Совета и за все завоевания революции, и малость отступили. Но ткачихам пришлось отступить вместе со всем рабочим классом. Потом надвинулся декабрь и началась открытая революционная борьба. И в силу того, что крестьянство не поддержало, рабочие были разбиты.