Наша Рыбка

Она вышла, стала что-то бормотать в трубку, и только тогда я смог приблизиться к Воронцову. Я начал его узнавать: коротко остриженная голова, подбородок, скулы, шея… У него были закрыты глаза, но я знал, что он жив, видел, что он слабо дышит. Я сел, взял в свою руку его окровавленное запястье. Хотелось бы заплакать, как тогда в самолете. Прозаично, из жалости к себе, к Воронцову, к Ясне, к нашему миру, который с невероятной быстротой разбился. Но краем уха я слушал, что там говорит по телефону его мать. Я понимал, что его удалось спасти лишь чудом. Он бы ни за что никому не сказал о таком решении, свел бы счеты с жизнью в полном одиночестве, как и собирался. Ее не было дома, когда он это сделал, а потом она внезапно пришла.

– Какого черта ты здесь? – раздался еле слышный хрип. – Вали в свою Италию.

Вместо того чтобы поднять на него глаза, я уставился вниз, на пол. Там валялся нож. Небольшой перочинный ножик, дешевый, какие покупают десятилетним пацанам. Тот, который ему когда-то подарила тетка. Неужели настолько острый, чтобы резать вены? Не убил отчима, не прирезал старого профессора-извращенца. Так расправься с причиной. Со сломанным мальчишкой. Ему снова десять, он снова один. Брошен.

Ну конечно, кто-то рассказал ему о том, что я еду учиться. Сделали доброе дело. Друзья. Он вернулся в эту халупу к матери-алкоголичке, узнал о том, что меня ждет лучшая жизнь. Он не видел похорон. Не держал в своей руке ее руку за два дня до смерти. Даже уже не помнил, наверное, какими словами они обменивались во время последней встречи. Он упустил все последние моменты.

А у меня в ушах до сих пор звучали удары. Молотка по гвоздю. Я переводил документы, чтобы отправить в приемную комиссию вуза, и слышал стук. Садился ужинать, но вместо разговоров родителей слышал, как заколачивают гроб. Теперь для меня это был самый привычный фон. Будто это я сто раз умирал… Страшные удары по черепной коробке. Гулкий ритм, дикий, как шаманский бубен, от звуков которого оживают духи.

– Она тебе снилась? – Все тот же хрип.

Да, снилась. Единственный раз в жизни по реалистичности приблизив мой сон ко снам Воронцова. Я сидел на кровати, а она вошла в мою комнату. Открыла дверь, которая была заперта изнутри, и вошла, улыбаясь. Я молча смотрел на нее, ничего не понимая. Она приблизилась, наклонилась и поцеловала меня. Так жадно, как никогда не делала при жизни. Потом сказала что-то, но я не разобрал. И побежала к двери.

– Ясна, Ясна, подожди!

– За мной не ходи. Нельзя, – сказала она все с той же хитрой улыбкой. И закрыла дверь перед моим носом.

Я рванул за ней. Стал дергать дверь, но та оставалась запертой. Кое-как справился с замком и в ужасе заорал на весь коридор: «Ясна!». Коридор был пуст. В этот миг я проснулся.

Дверь была распахнута, и я стоял на пороге.

«Мы никогда не вернемся к прошлой жизни. Все, что было с нами и чем были мы, погребено под слоем тяжелой рыжей глины – печальные кладбищенские березы тому свидетели. Мы уедем в Италию, где тени этих берез не смогут преследовать нас на каждом углу, – там их нет, просто нет.

По вечерам мы будем пить крепкий кофе с горькой граппой в баре для геев и лесбиянок – единственном баре, где наша неразлучность не будет вызывать вопросов.

Наверное, все будет именно так. Прекрасно. И как бессмысленно, боже, как бессмысленно».

Конец.