Наша счастливая треклятая жизнь

Копчик — старая кляча. На телеге, запряженной Копчиком, по определенным дням к нам в Городок приезжал дядька-старьевщик. Городок — это рабочий городок порта — так назывался район Феодосии, в котором мы жили. Старьевщик собирал по домам ненужное тряпье. Не знаю, что получали взамен взрослые, но детям он давал птички-свистульки, воздушные шарики и бумажные веера. Завидев Копчика, мы с Нанкой сломя голову бежали домой, тайком брали там какие-то тряпки и тащили менять. Правда, домашние запасы быстро исчерпывались, и взять что-то незаметно от мамы было уже невозможно. Поэтому часто мы только наблюдали за бойкой торговлей и облизывались.

Однажды, когда дядька, наполнив телегу, собрался уже уезжать, я вдруг вспомнила, что видела за сараями хороший кусок меха. Прибежав туда и обнаружив его все так же лежащим, никем еще к рукам не прибранным, я очень обрадовалась. Отряхнула мех — он был жесткий как фанерка и стоял колом, — положила под мышку и бегом к Копчику. Когда я протянула его дядьке, тот повертел шкурку в руках, понюхал и бросил на землю. Это была раздавленная кошка! Я залилась слезами. Он пошарил у себя за пазухой и дал мне бумажную свистульку. Если в нее дуть, она разворачивалась как длинный язык. Такой ни у кого не было! Копчик с дядькой уехали, а я не понимала, что мне делать — радоваться или плакать. Свистулька — хорошо! Даже очень хорошо! Раздавленная кошка — беда. Меняю беду на свистульку — как-то нехорошо…

Аннушка

Аннушка — моя подруга в детском саду. Короткие кудрявые волосы, всегда красиво одета. Белые носочки! Мы много смеялись. Она умерла. Помню тот день. Мы качались на качелях. Потом она сказала, что у нее кружится голова и больше она качаться не будет. Вечером пришла ее бабушка, и они пошли в летний кинотеатр. Мы попрощались. Навсегда. Утром следующего дня воспитатели спрашивали: кто на прогулке у фонтана ел с Аннушкой желтую акацию? Я не ела…

Через несколько дней Аннушкина бабушка принесла нам конфеты. Она тихо плакала и шепталась со взрослыми. А после обеда детям велено было стелить постели и ложиться спать. У каждого в чулане хранился собственный матерчатый мешок с одеялом, подушкой и бельем. Идешь в чулан, берешь мешок и стелешь себе на приготовленную раскладушку. Когда я вошла в чулан, там, прислонившись друг к другу, стояли два мешка — мой и Аннушкин. Когда я взяла свой, ее мешок накренился и упал. И меня вдруг охватило такое горе! Я легла под одеяло, задыхаясь от слез. Мне казалось, что нет для меня на свете ничего роднее этого мешка. А после сна, когда убрали раскладушки, пол был усеян фантиками от конфет…

Через ограду Шереметьевского дворца вижу белую скамейку, ротонду на холме, деревья, которые кто-то когда-то посадил. Здесь была чья-то жизнь, бегали дети, кто-то кого-то целовал, а кто-то, ревнуя, поигрывал прутиком. А дворец, парк, белая скамейка и ротонда остались… Как здорово, когда от тебя что-то остается. Что останется после нас? Пока мы с тобой, Нанка, живы, живы и мама, и папа, а мы умрем, и они умрут. Кто вспомнит нас? А надо, чтобы нас помнили?

Мама сидела на скамеечке в палисаднике, поссорившись с папой из-за его очередного недельного запоя. И вдруг услышала, как хлопнула дверь в кухню. Она встала и прикрыла дверь, ведущую в дом, чтобы не видеть и не слышать пьяного мужа. А он в этот момент повесился на двери. Ушел, хлопнув дверью в прямом смысле слова. Может, он в последний момент раздумал и захотел жить, а мама не поняла этот стук? Или это была конвульсия? Как он решился нас оставить? Мы ведь совсем маленькие были…

Тюк