Наша улица (сборник)

- Дурак! А если еврей, для того чтобы получить правожительство, покупает у лютеранского пастора свидетельство о переходе в лютеранство, он разве перестает быть евреем? Или же когда еврейская девушка, невинная и чистая как голубка, достает себе желтый билет, чтобы, получив правожительсгво, иметь возможность поступить на высшие женские курсы в Москве или Петербурге, она в самом деле становится проституткой, что ли? Это же вс.е одна формальность! Слыхали вы что-либо подобное? Покинуть Москву, оставить такую должность у самого Гольского только потому, что его гонор, видите ли, не позволяет ему числиться лакеем даже на бумаге! Интеллигентские сентименты! Больше ничего.

Но все доводы Левитина ни к чему не привели.

Звание "дакея", хотя бы только на бумаге, претило мне с самого начала. Каждый раз, когда я натыкался на импозантного Афанасия с его глупым лицом и подстриженными бакенбардами - "котлетами", я вспоминал, что я тоже "лакей". Я постоянно чувствовал на себе ярлык "лакея", словно желтый туз на арестантском халате. Меня и раньше не раз подмывало сбросить с себя свою бумажную ливрею.

Да и блестящей будущности переписка бумаг и подшивка дел мне не сулили. Конечно, постоянные скитания по гря-"- ным углам, подпольная жизнь "швейцарского подданного"

меня изводили и унижали. Но я долго не мог решить, что для меня унизительнее: положение "швейцарского подданного", живущего в Москве по милости пьяных дворников, или звание лакея у либерального адвоката Гольского. Несколько часов, проведенных в полицейском участке, решили мучительный вопрос: не хочу и не могу больше пребывать в подданстве у дворников, не хочу и не могу больше оставаться "лакеем" - пусть даже на бумаге - у либерального адвоката Гольского.

В Америку!

Об Америке много говорили в городах и городках черты оседлости. Мысль о поездке туда давно тлела у меня в голове В Америку уезжали ремесленники, которых было больше, чем требовалось; уезжали люди тяжелого физического труда - биндюжники, носильщики, чернорабочие, которым не к чему было приложить свою силу. За океан ехалм портнихи, чулочницы, "модистки, девушки-бесприданницы, как молодые, так и засидевшиеся, мечтавшие о любви, о семейной жизни; ехали - в меньшем количестве - "приличные люди": мелкие лавочники, обанкротившиеся или полуобанкротившиеся купцы, попавшие в сети ростовщиков домовладельцы и разорившиеся люди, еще не свыкшиеся со своей бедностью и всячески скрывавшие ее. Бежали от безработицы, от бесправия, от погромов...

"Кто только хочет работать, в Америке не пропадет" - так думали многие.

"Приличные люди" видели достоинство Америки в том, что там никакая работа не считается зазорной. Здесь, в родном городе, такой человек скорей умрет с голоду, чем унизит себя физическим трудом, в Америке же все можно.

Молодые парни, не имевшие ни малейшего желания "служить Николке" или же, по примеру отцов, похоронить себя на всю жизнь в грошовых лавчонках, полуинтеллигенты, носившиеся с туманными мыслями о свободе, находили для себя выход в эмиграции.

Люди жили в постоянном ожидании "леттерс", "маниордерс" и "пикчерс" из Америки.

Не писем, не денежных переводов и фотографий, но именно "леперс", "мани-ордерс" и "пикчерс", как называли это в своих письмах их мужья, сыновья и дочери.

Шоп и фектори, бизи и слек, страйк и локаут, босс и форман [Мастерская и фабрика, занятость и безработица, забастовка и локаут, хозяин и мастер (англ.)] - все эти слова были известны в городах и местечках черты оседлости.

В потогонных мастерских Нью-Йорка и Филадельфии, на шахтах Пенсильвании, на сталелитейных заводах Питсбурга, на фермах в Висконсине, на плантациях Калифорнии тяжело трудились десятки тысяч евреев, белорусов, украинцев и поляков, не нашедших себе места в царской России.

Еще раньше, когда я жил в родном городе, мой старший брат, уехавший в Америку потому, что "ненавидел царя", не переставал мне писать, чтобы я выкинул из головы все аттестаты и дипломы и приехал к нему.

"Все, чего ты можешь дождаться от Николки, - это борща с кашей в одной из его казарм, а то и тюрьмы, если тебe захочется сказать свободное слово". "Страна золота" - писал мне брат, - тоже не рай, как некоторые себе представляют: достаточно приходится выбиваться из сил для того, чтобы как-нибудь прожить. Но здесь, по крайней мере, тебе не надо бояться погромов, здесь ты можешь сказать, что тьбе наплевато на самого президента, и никто не упрячет тебя за это в тюрьму".

- Он погубит нас своими письмами! - возмещался отец. - Расписался, герой! Сидит в Америке и показывает кукиш в кармане русскому царю.