Наша улица (сборник)

Хотя тетя пользовалась у дяди непререкаемым авторитетом, все же после такого "что" она не посмела больше задерживать меня.

"Напрасно вы из-за меня вступаете в споры, - между тем думал я, - еще несколько дней - и мы с Васькой будем далеко-далеко отсюда".

Вышло, однако, не так. В тот же день дядя, еще не успев закончить заунывную вечернюю молитву, отрывисто скомандовал:

- Левик, запрягай лошадей, и пусть мальчика соберут в дорогу.

И не успели дядины пальцы обсохнуть от яблочного кваса, в который он их ок"нул во время молитвы, как меня усадили в бричку и поспешно отвезли домой - к отцу, к пигалице, к ненавистной школе, ко всему тому, от чего я пытался удрать в страну чудес.

Мне даже не удалось попрощаться с Васькой.

Мое путешествие вокруг света закончилось на первом же привале - в Бранчице.

1938

ЮНЫЕ ГОДЫ

КЛУБ И КРУЖОК

1

Комната в Монастырском переулке, которую снимал бывший студент Карпинский, - большая, широкая, с низким потолком и с тремя маленькими оконцами, выходившими в запущенный, заросший сорняками сад, - служила чем-то вроде заезжего дома, открытого для всех. Всякий мог приходить туда когда угодно и делать что угодно.

Молодежь называла эту комнату "клубом Карпинского". В клубе вечно вертелись великовозрастные гимназисты, экстерны, семинаристы - огромные неуклюжие парни с прыщеватыми лицами, всегда готовые поесть;

барышни, пользовавшиеся в городе славой свободомыслящих, и скромные, всегда серьезные девушки, без устали толковавшие о прогрессе и регрессе... Иногда темным вечером тайком заходил ешиботник, один из тех, что рвались на широкую дорогу просвещения, забивался в угол и молча набирался мудрости или же брал какую-нибудь книгу у Карпинского и так же тихо, как пришел, ускользал из комнаты.

В клубе Карпинского все чувствовали себя как дома.

Каждый мог отломить кусок хлеба от лежавшего на столе большого каравая, отрезать перочинным ножиком ломтик сухой колбасы, висевшей на гвоздике у окна, налить себе чаю из позеленевшего самовара, который хозяйская служанка Авдотья го и дело доливала. Пачка табаку Карпинского и его книжечка мятой папиросной бумаги все время переходили из рук в руки. Даже девушки скручивали цигарки и закуривали.

Разговор не умолкал ни на минуту. Слова и мысли падали, как мокрый осенний снег: падает и сразу тает, оставляя после себя лишь жидкое болотце. Говорили обо всем и ни о чем: о всесторонне развитой личности и движущей силе истории, о статье в последнем номере какогонибудь журнала и о романах Золя, о правительственном кривисе во Франции и о забастовке кожевников в Минске, о любви и дружбе, о культуре и о том, кто за кем ухаживает. Разговор, начатый одними, перебрасывался к другим и заканчивался третьими в то время, когда те, кто затеял разговор, уже давно ушли.

Дым столбом, пепел и окурки на полу, на подоконниках и в грязных блюдцах, липкие стаканы и крошки хлеба на вечно мокрой клеенке - вот и все, что оставалось от этих тянувшихся часами разговоров.

Порой вспыхивал горячий спор. Слова падали стремительно и шумно, словно град на твердую землю. Все говорили разом, не слушая друг друга. В такие моменты Карпинский брал книгу, выходил в сад и, улегшись под деревом, углублялся в чтение. А то отправлялся в город на уроки.

- Подите вы с вашими дебатами!

Его отсутствия никто не замечал, так же как присутствия или отсутствия любого посетителя клуба.

Для меня, однако, все здесь было ново и интересно.

Словно губка, впитывающая воду, я жадно впитывал в себя мысли, понятия, идеи. Из всех посетителей клуба меня особенно интересовали, вернее интриговали, поднадзорный Ноткин и "философы", как их прозвали в городе, два длинноволосых парня, в черных шляпах с широкими полями и в крылатках, которые в ветреные дни вздувались на плечах, как паруса.

Я знал, что "философы" руководят организованным Ноткиным нелегальным кружком, и сгорал от любопытства:

что делают там в кружке, почему это надо держать в секрете? И совсем неожиданно я был введен в кружок, и не кем иным, как самим Ноткиным.

2

За те неполных два года, что Карпинский был моим учителем, его комната стала моей в такой же степени, как и его. Я приходил туда в любое время, даже в отсутствие хозяина, и чувствовал себя как дома: готовил уроки, без всякого стеснения брал книги Карпинского, закусывал тем, что находилось в его шкафчике.

Однажды вечером, когда я сидел один в комнате Карпинского и трудился над геометрией, вошел Ноткин и, проронив "здрасте" - приветствие такое же короткое и крепкое, как пожатие его руки, начал, по своему обыкновению, перебирать книги на столе.

Молчаливость Ноткина меня не смущала: я к ней привык. Частый посетитель клуба, он, однако, ни с кем особенно не сближался. Молча серыми пытливыми глазами он присматривался к людям, ощупывал их со всех сторон, имея, очевидно, свое точное суждение о каждом из них.

Дружил он только с Карпинским.

Это была странная дружба: приятели вечно спорили, изощряясь в доказательствах того, что убеждения противника в корне неверны, потому что являются результатом ложного мировоззрения.