Наша улица (сборник)

С низко опущенной головой и глазами, как бы прикованными к пятну на праздничном платье подружки, которое она приподняла кончиками пальцев, Гретхен олицетворяла собой горе и отчаяние.

Сердце, вдвое старше моего, и то было бы тронуто ее видом.

- Я вам говорю, что это ничего. Выстираете в жидкости, которую я вам принесу, и пятна как не бывало.

Вот увидите...

Гретхен подняла на меня свои голубые глаза. На ее длинных ресницах дрожали слезы.

- Нет, в самом деле? Я не буду знать, как отблагодарить вас...

Весь вечер я от нее не отходил, всеми силами пытался развеселить, чтоб она поскорей забыла о катастрофе.

После полуночи, когда на платье высохло пятно от золотистого бульона, а на глазах Гретхен - слезы, когда публика постарше начала расходиться, а молодежь приступила к танцам, мне удалось уговорить Гретхен потанцевать со мной. И вот ее ручка, маленькая белая ручка с тонкими пальцами, - один бог знает, откуда взялась такая ручка у папиросницы, дочки бедного меламеда, доверчиво легла мне на плечо, и мы легко понеслись в танце. Кто в эту минуту мог бы сравниться со мной?

В предрассветный час, когда старые и молодые петухи соревновались между собой, кто звонче возвестит встречу уходящей ночи с наступающим днем, я провожал ШпринцлГретхен домой.

Ее милое личико было бледно, как перламутровое небо над нашими головами. Тень, словно плывшее навстречу нам облачко, лежала на ее белом лобике; пухлые губы были сложены в страдальческую гримасу.

Теперь, тихим утром, после отзвучавшего свадебного пира, катастрофа снова во всем ее ужасе предстала перед ней. Час расплаты приближался.

Сердце мое ныло от сочувствия Шпринцл. Мне хотелось ей сказать, что все платья в мире - свои ли, чужие - ничто в сравнении с одной ее улыбкой; что никакой бульон, будь он из чистого золота, не должен исторгать слезы из ее красивых глаз; что никакое пятно не должно омрачать ее светлого лба; что весь мир со всеми его радостями должен существовать только для нее, для меня, для нас...

Мне. бы хотелось... Мало ли что в тихое весеннее утро вам хочется сказать цветущей семнадцатилетней Гретхен, первой, которая полонила ваше восемнадцатилетнее сердце!

Но где взять в восемнадцать лет смелость зрелого мужа?

Я ничего не сказал. Я молча пожимал ее маленькую ручку, что должно было без слов рассказать ей о моих чувствах, вселить в нее мужество, ведь я с ней в минуту ее большого горя. Только у самого крылечка ее дома, когда пришло время прощаться, я, держа в руке обе руки девушки, холодные от бессонной ночи и пережитого потрясения, с отчаянной решимостью "новичка" в делах любви и с воодушевлением поэта, который никогда не писал стихов, воскликнул:

- Шпринцл... Я не хочу, чтобы вас звали Шпринцл...

Я вас буду называть: Принцл, принцесса, моя принцесса.

На устах моей принцессы показалась бледная улыбка - выражение усталости и смущения - и, словно солнечный луч за облаками, сразу скрылась.

Юношеская робость помешала мне прижать к себе девушку и расцеловать ее бледное личико. Я ограничился тем, что поцеловал холодные, пахнувшие табаком пальчики.

Шпринцл медленно освободила руку.

- Так вы не забудете принести мне жидкость от пятен?

Принесите мне ее сегодня же, пораньше, прошу вас...

Небо, за несколько минут до того чуть красное на востоке, теперь пламенело, предвещая жаркий день.

Улицы все еще были тихи и пустынны. Свежий ветерок доносил из садов аромат первого весеннего цветения.

Легкими шагами шел я навстречу восходящему солнцу, и все во мне пело.

2

Жидкость для вывода пятен, которую я принес в тот же день, не спасла платья. Наоборот, она только увеличила пятно и вместе с ним отчаяние Шпринцл. После чистки уж окончательно не могло быть речи о том, чтобы вернуть платье подружке.

О, если бы мне удалось где-нибудь добыть деньги и купить моей принцессе новое платье!

Нового платья я ей не купил, но сердце свое отдал безраздельно. Я положил к ее ногам верность, преданность, все мои знания и весь мой восемнадцатилетний жизненный опыт.

То, что Шпринцл с грехом пополам могла написать письмо, и то только на еврейском языке в стиле романов Шомера и Зейферта [Шомер и Зейферт авторы еврейских бульварных романов, 3имон - герой одного из романов Шекера], меня нисколько не тревожило: я буду ее учить, развивать, я подниму ее до себя...

Все вечера, а по субботам и дни я отдавал ей, моей Гретхен, учил читать и писать по-русски, посвящал ее в тайны счета.

Боясь, как бы ее не накрыл акцизный чиновник, она обычно работала в крошечной каморке в глубине дома.

И в то время, как ловкие пальцы девушки роняли одну за другой набитые гильзы, я читал ей вслух какой-нибудь роман, с большим пафосом декламировал стихотворения Кольцова и Некрасова или же излагал прочитанную в журнале статью. Я рассказывал ей о близких и далеких странах, говорил о народовольцах, о месте женщины в русском революционном движении. Все, что я сам только недавно узнал от моего учителя, бывшего студента Карпинского, я торопился передать возлюбленной моего сердца.