Наше небо

Несколько мгновений мы мчимся вместе с ним ось в ось, потом вдруг в моторе что-то захлопало, заднюю часть кузова занесло так стремительно, что шофер едва успел дать тормоз. Грузовик пылит уже далеко, оставив нас посреди дороги.

— Ну, что? — спросил я, вылезая из машины.

Шофер не спеша обнажил воспаленный мотор, пристально посмотрел на него, потом, сплюнув с горечью, оперся на крыло:

— Так и знал, что не выдержит.

— Зачем же ехал?

— Надеялся.

Раздраженный нелепой историей, я посмотрел на шоссе, пустынное в своей далекой перспективе. Ни одной попутной, ни одной встречной машины, хотя бы грузовой.

Крушение планов уже очевидно. До отхода «стрелы» остается один час и десять минут. Последняя надежда на машину пропала.

— Вертать в часть придется на буксире, — сказал шофер и расположился у машины со всеми удобствами, готовый к длительному ожиданию.

Мы сидели молча, глядя в направлении к Ленинграду, откуда доносился грохот деревенской телеги.

— Идея!

Я вскочил с места и побежал навстречу подводе, чтобы уговорить возницу подвезти меня до части. Тот согласился, смотря на меня недоуменно, недоверчиво.

Настегивая чахлого коня, который скакал «козлом», мы с грохотом пронеслись мимо безжизненного «Газика». Шофер кричал нам что-то вслед, но я ничего не мог расслышать.

Через час я уже бежал в штаб, оставив позади подводу, озадаченного хозяина и взмыленную рыжую лошаденку, окруженную облаком вьющегося пара.

Командир был уже на квартире.

— Дело поправимое, — сказал он весело, выслушав мой рассказ. — Идите на аэродром. Впрочем, у вас гора времени. Садитесь! Выпейте чаю.

Сочтя это за шутку, я повернулся на каблуках и помчался на аэродром, где стояла машина, готовая к полету.

— Итак, Константин Федорович, летим до Малой Вишеры, — встретил меня летчик Сизов. — Тут, — он ткнул в точку на карте, — удобная площадка, полкилометра от станции. Дальше действуйте сами.

Надев парашюты, мы ушли в воздух, наполненный легкими сумерками ясной июньской ночи. Летчик повел самолет по прямой, срезая угол обычной трассы. Земля лежала в дымчатой ночной испарине. Свежий ветер холодил мое разгоряченное тело. Прикинул время: «стрела» отправилась из Ленинграда полчаса назад — поспеем!

Малую Вишеру узнал по трубам стеклозавода, бороздившим небо огненными языками. Летчик ввел самолет в вираж. Очертания земли прояснились. Теперь можно было разглядеть безлюдные улицы поселка, освещенную станцию железной дороги и темный луг, смыкающийся с просинью перелеска.

Летчик взглянул за борт, указывая рукой точку нашего расчета. Я приготовился. Маленький саквояж (все мое дорожное имущество) был привязан к перехвату лямок. Чуть отодвинул его, в сторону и, поблагодарив товарища жестом руки, оставил его в самолете.

Парашют раскрылся в двухстах-трехстах метрах от земли, спустился я совсем недалеко от станции и стал размахивать шелковой тканью, извещая летчика о благополучном снижении. Самолет приветственно покачал плоскостями, затем ушел в высь, и я остался один в удивительной тишине дремлющего поселка.

Начальник станции вскочил с кресла и надел очки, когда я, упарившийся под тяжестью парашюта, ввалился в его кабинет.

— Опоздал, — говорю я, — на «стрелу», догоняю на самолете.

— И… милый. Давно перегнали. Теперь ждите.

Начальник вытянул из кармана кондукторский хронометр на цепочке и, улыбаясь, сказал:

— В Малой Вишере «стрела» будет через сорок семь минут. Садитесь. Не хотите ли чайку? Велю подать.

Я отказался от чая, уложил парашют в ранец и сдал его на хранение гостеприимному железнодорожнику.

За дверью станции ясный летний рассвет. Ароматные запахи с перелеска незримо плыли в ночном воздухе. Я вышел на безлюдную платформу и бродил по ней, нисколько не жалея о своем оригинальном путешествии.

Завтра в полдень я прыгаю на Тушинском аэродроме, куда приедет товарищ Сталин.

ПЯТИСОТЫЙ

Пятисотый

С летного поля в дежурку входят командир эскадрильи Леонтьев, летчик комиссар Окунев, летнабы.

— Окунева можно поздравить, — провозглашает Леонтьев, — сегодня тысяча часов налета[4].

В ответ возникает нарастающий шум голосов:

— Поздравляем, поздравляем.

— Чепуха!

— А у тебя сколько?

Но вот этот шум уступает место порядку. Степенно, в наступившей тишине, рассказывают о том, кто сколько налетал, сколько сделал вынужденных посадок, поломок, сколько получил премий, благодарностей.

— Любопытно, как у вас, Кайтанов, какой счет?

— Незначительный, — отвечаю я.

— Ну, а все-таки?

— Все-таки около полутора тысяч часов «натянул».

— Что ты пристал? — вмешивается Окунев. — У него другие измерители. Понял? Прыжки.

Разговор этот, столь знакомый моим товарищам по профессии, я вспомнил, совершив пятисотый прыжок с парашюта. Я не стремился к цифре, которая бы чисто формальным образом округляла счет. Пятисотый прыжок был лишь завершением целой серии испытательных прыжков, которые я совершал впервые на новых конструкциях парашютов.

Испытания начались в дни, предшествующие XVIII Съезду ВКП(б), когда советский народ продемонстрировал Съезду всю силу своих способностей, все многообразие своей творческой инициативы.