Наше преступление

У следователя он заявил, что посажен за вину своих товарищей и подробно рассказал, как в день убийства Ивана парни пили водку у казенки и в кузнице, как трое из них: Степанов, Лобов и Горшков уговаривали его, Рыжова, помочь им убить Кирильева, как потом недалеко от села Хлябина эти трое убивали Ивана и когда он, Рыжов, вступился за убиваемого, то и его под страхом смерти заставляли принять участие в избиении, но он бил камнем по земле.

Про Ларионова он сказал, что тот в убийстве ни словом, ни делом не принимал никакого участия.

В этом случае у доносчика была задняя мысль залучить на свою сторону хоть одного из товарищей в противовес остальным. Это он надумал еще на нарах.

Следователь, записав показания Рыжова, распорядился тотчас же освободить его.

Вызванные потом парни и Демин не подтвердили показаний Рыжова, а говорили то же самое, что и на первом допросе, и настойчиво просили об освобождении их из тюрьмы, но следователь не уважил их просьбы.

XX

тарший врач не только не знал о том, как поступили в больнице с избитым Иваном, но даже и не подозревал, что такого рода деяния возможны в учреждении, которым он заведует.

На нем наглядно оправдалось то общее, всем известное правило, что начальник всегда меньше посторонних осведомлен о действиях его подчиненных, и чем выше он по своему положению, чем обширнее и сложнее круг его ведения, тем его представления о ходе дел в управляемой им области удаленнее от жизни и истины.

Старший врач в тот день, когда в первый раз собственноручно удалил из головы Ивана раздробленные черепные кости и перевязал ему голову и шею, распорядился положить больного наверху в палате с пятью кроватями. Тут лежал только один парень с перерезанным горлом.

Случилось так, что в городке гостила чтимая местным населением икона, каждый год приносимая сюда из соседнего городка недели на две, поэтому из дальних деревень уезда сюда съехались богомольцы, хотя и далеко не в таком большом количестве, как съезжались лет 15 – 20 назад. Тогда на поклонение поднимался стар и млад, теперь одни старики да бабы; мужиков зрелых лет было очень мало; а одичавшая, развращенная, спившаяся деревенская молодежь совсем отсутствовала.

Весть о том, что их старый знакомец, привозивший им по зимам товары в их затерянные посреди снегов и лесов деревни, веселый, красивый, обходительный Иван лежит в больнице изувеченный насмерть, подняла на ноги многих богомольцев и особенно богомолок, и народ к больнице подходил группами человека по три, по пяти и более.

Старший врач и служащие больницы, как ни уговаривали серых посетителей не приходить к Ивану, как ни доказывали, что присутствие посторонних беспокоит больного и вредит его здоровью – ничто не помогало. Особенно неуступчивы оказались бабы.

– Жаланный ты наш, – говорили они врачу, – знакомый человек так-то помирает, а ты не дозволяешь проститься. Ведь все помирать будем. Как же не проститься-то? Это и перед Богом грех и от людей стыдно.

Сам чисто русский человек, выросший в деревне и не разучившийся уважать многие старые, почтенные ее обычаи, врач уступал, но в тот же день убедился, что пришельцы своим постоянным хождением взад и вперед, возбуждаемым ими шумом и разговором беспокоят других больных. Для того, чтобы устранить это неудобство, он приказал перенести Ивана снова в комнату для помешанных, как совершенно удаленную от других палат.

Иван ни на одну минуту не приходил в себя, не принимал ни питья, ни пищи. Пробовали через выбитый зуб вливать ему в рот с чайной ложечки молока, но оно выливалось обратно.

При нем неотлучно находилась мать. Жена и старшая сестра ее Елена – жена пьяницы Фомы проводили в больнице целые дни, с раннего утра и до позднего вечера. Перебывали у Ивана все родственники, и сваты, и все односельцы, и те городские торговцы, с которыми у него были дела.

Теперь, когда Иван лежал беспомощный, умирающий, все любили и жалели его.

Обыкновенно больной лежал спокойно, не открывая глаз, и только когда в узкой, с сводчатыми, низкими потолками комнате становилось душно от множества скучившихся посетителей, Иван так бился на постели, что разметывал баб и мужиков, бравшихся держать его руки.

На третий день его пребывания в больнице к нему пригласили священника с Св. Дарами, но так как больной был без памяти, то священник прочитал над ним глухую исповедь и отпустил ему грехи.

На пятый день Ивану стало особенно худо.

Елена, жившая прежде много лет в прислугах в Петербурге и потому более смелая в обхождении с господами, чем другие бабы, вся в слезах бросилась в канцелярию.

Старший врач, только что окончивший над одним больным сложную хирургическую операцию, в белом колпаке, в белом халате, с засученными выше локтей рукавами, отдыхал за письменным столом, выпивая по глотку из стакана простывший жидкий чай и с наслаждением затягиваясь дымом папироски. В канцелярии кроме него находился еще фельдшер, заносивший за другим столом в скорбные листы заметки о больных, и еще один посетитель.