Наше сердце

Она ничего не ответила, а когда подошла к Мариолю, он увидел, что глаза у нее красные.

— Вы плакали? — спросил он.

— Да, немного, — коротко ответила она.

— Что случилось?

— Эти два господина нехорошо со мной обошлись.

— Что они сделали?

— Они приняли меня за какую-то…

— Вы пожаловались хозяину? Она грустно пожала плечами.

— Ах, сударь! Хозяин.., хозяин!.. Знаю я его теперь.., нашего хозяина!

Мариоль, взволнованный и немного рассерженный, сказал:

— Расскажите мне все.

Она рассказала о грубых и настойчивых приставаниях новоприбывших мазил. Потом она снова расплакалась, не зная, что ей делать в чужом краю, без покровителя, без поддержки, без денег, без помощи.

Мариоль неожиданно предложил:

— Хотите перейти ко мне в услужение? Вам будет у меня неплохо… А когда я вернусь в Париж, вы поступите, как вам заблагорассудится.

Она вопросительно посмотрела ему прямо в лицо. Потом вдруг сказала:

— Очень даже хочу.

— Сколько вы здесь получаете?

— Шестьдесят франков в месяц. И с беспокойством добавила:

— Кроме того, чаевые. Всего-навсего франков семьдесят.

— Я положу вам сто франков. Она удивленно переспросила:

— Сто франков в месяц?

— Да, это вам подходит?

— Еще бы!

— Вы будете только прислуживать мне за столом, заботиться о моих вещах, белье и одежде и убирать в комнатах.

— Понимаю, сударь!

— Когда вы придете?

— Завтра, если вам угодно. После того, что случилось, я обращусь к мэру и уйду во что бы то ни стало.

Мариоль вынул из кармана два луидора и, протягивая ей, сказал:

— Вот вам задаток.

Лицо ее озарилось радостью, и она решительно проговорила:

— Завтра, до полудня, я буду у вас, сударь.

Глава 2

На следующий день Элизабет явилась в Монтиньи с крестьянином, который вез в тачке ее чемодан. Мариоль отделался от одной из своих старушек, щедро вознаградив ее, и вновь прибывшая заняла комнатку в третьем этаже, рядом с кухаркой.

Когда она предстала перед своим хозяином, она показалась ему другой, чем в Марлот, не такой общительной, более застенчивой: она стала его служанкой, в то время как там, под зеленым шатром в саду ресторана, она была чем-то вроде его скромной подружки.

Он объяснил ей в немногих словах, что ей предстоит делать. Она выслушала очень внимательно, устроилась и взялась за работу.

Следующая неделя не внесла в душу Мариоля значительной перемены. Он только заметил, что стал реже уходить из дому, потому что у него уже не было прежнего предлога для прогулок в Марлот, и дом, пожалуй, казался ему менее мрачным, чем в первые дни. Его горе понемногу утихало, как утихает все; но на месте раны зарождалась неодолимая грусть, глубокая тоска, похожая на медленную и затяжную болезнь, тоска, которая иногда приводит к смерти. Вся его прежняя живость, пытливость ума, интерес к ранее занимавшим и радовавшим его вещам умерли в нем, сменились отвращением ко всему и неодолимым равнодушием, которое лишало его сил подняться и погулять. Он уже не покидал усадьбы, — он переходил из гостиной в гамак, из гамака в гостиную. Главным его развлечением было смотреть на воды Луэна и на рыбака, забрасывавшего сеть.

Первые дни Элизабет была сдержанна и скромна, потом осмелела и, уловив своим женским чутьем постоянное уныние хозяина, иногда спрашивала его, если другой прислуги не было поблизости:

— Вы очень скучаете, сударь? Он с видом, выражавшим покорность судьбе, отвечал:

— Да, скучаю.

— Пройдитесь.

— Это не поможет.

Она проявляла к нему скромную и самоотверженную предупредительность. Каждое утро, входя в гостиную, он находил ее полной цветов, благоухающей, как теплица. Элизабет, очевидно, обложила данью как ребятишек, доставлявших ей из лесу примулы, фиалки и золотистый дрок, так и деревенские палисадники, в которых крестьянки по вечерам поливали растения. Он же в своей отрешенности, в своем отчаянии и душевном оцепенении испытывал к ней особую нежную признательность за эти изобретательные дары и за постоянное старание быть ему приятной во всех мелочах, которое он улавливал в ней. Ему казалось также, что она хорошеет, начинает больше следить за собой, что лицо ее стало белее и как бы утонченней. Он даже заметил однажды, когда она подавала ему чай, что у нее уже не руки служанки, а дамские ручки с хорошо обточенными и безукоризненно чистыми ногтями. В другой раз он обратил внимание на ее почти элегантную обувь. Потом, как-то днем, она поднялась в свою комнату и вернулась в очаровательном сереньком платьице, простеньком, но сшитом с безукоризненным вкусом. Увидя ее, он воскликнул:

— Какой вы стали кокеткой, Элизабет! Она густо покраснела и пролепетала:

— Что вы, сударь! Просто я одеваюсь лучше, потому что у меня чуть-чуть больше денег.

— Где вы купили это платье?

— Я сама его сшила, сударь.

— Сами сшили? Когда же? Ведь вы целый день работаете по дому.

— А вечерами-то, сударь?