Наше сердце

«Мне так хотелось бы знать, что вы думаете обо мне! Я не в силах ничего забыть.

Андре Мариоль. Монтиньи».

Он вышел, нанял экипаж и вернулся в Монтиньи, тревожась, волнуясь и уже сожалея о своем поступке.

Он рассчитал, что если она удостоит его ответом, он получит ее письмо через два дня; но весь следующий день он уже не выходил из дому, надеясь и страшась получить телеграмму.

Около трех часов, когда он качался в гамаке под липами у реки, Элизабет сказала ему, что какая-то дама хочет его видеть.

Он пришел в такое смятение, что у него перехватило дыхание; когда он подходил к дому, ноги его подкашивались, сердце стучало Он все еще не смел надеяться, что это она. Он распахнул дверь в гостиную, и г-жа де Бюрн, сидевшая на диване, встала и, улыбаясь сдержанной улыбкой, с некоторой принужденностью в лице и манерах, протянула ему руку:

— Я приехала узнать, как вы живете, — телеграф недостаточно обстоятельно выполнил эту задачу.

Он так побледнел, что в глазах ее мелькнула радость, и был настолько потрясен и взволнован, что не мог говорить, а только прижимал к губам протянутую ему руку.

— Боже! До чего вы добры! — промолвил он наконец.

— Нет, просто я не забываю друзей и беспокоюсь о них.

Она глядела ему прямо в лицо тем пытливым, глубоким женским взглядом, который сразу улавливает все, проникает в мысли и разоблачает любое притворство. Она, очевидно, была удовлетворена, потому что лицо ее озарилось улыбкой.

— Ваш уголок очень мил. Счастливо в нем живется?

— Нет.

— Неужели? В такой прелестной местности, в этом чудесном лесу, на этой очаровательной речке? Вы, вероятно, наслаждаетесь здесь полным покоем и счастьем?

— Нет.

— Почему же?

— Потому что и здесь не могу забыть…

— А вам необходимо что-то забыть, чтобы стать счастливым?

— Да.

— Можно узнать, что именно?

— Вы сами знаете.

— Значит?

— Значит, я очень несчастен.

Она сказала с самодовольным состраданием:

— Я догадалась об этом, получив вашу телеграмму, и потому-то и приехала, твердо решив сразу же вернуться обратно, в случае если я ошиблась.

Помолчав, она добавила:

— Раз я не уезжаю немедленно, нельзя ли мне осмотреть ваши владения? Вон та липовая аллея кажется мне очень привлекательной. Там будет прохладней, чем здесь, в гостиной.

Они вышли. Она была в розовато-лиловом костюме, который сразу же так гармонично слился с зеленью деревьев и голубизной неба, что она представилась ему изумительной, как видение, обольстительной и прекрасной, в совершенно неожиданном и новом для него свете. Ее длинная и такая гибкая талия, утонченное и свежее лицо, легкая прядь золотистых волос, выбившихся из-под большой тоже розовато-лиловой шляпы, обрамленной, как сиянием, большим страусовым пером, ее тонкие руки, державшие закрытый зонтик, ее немного жесткая, надменная и гордая походка — все вносило в этот деревенский садик нечто неестественное, неожиданное, экзотическое, странное и сладостное впечатление, как бы от персонажа из сказки, из грезы, с гравюры, с картины Ватто, персонажа, созданного воображением поэта или живописца и вздумавшего явиться в деревню, чтобы поразить своей красотой.

Глядя на нее с глубоким трепетом, полный прежней страсти, Мариоль вспомнил двух женщин, которых он видел на улице в Монтиньи.

Она спросила:

— Кто эта девушка, которая отворила мне дверь?

— Прислуга.

— Она не похожа.., на горничную.

— Да. Она в самом деле очень мила.

— Где вы нашли такую?

— Совсем неподалеку, в гостинице для художников, где постояльцы посягали на ее добродетель.

— Которую вы уберегли? Он покраснел:

— Которую я уберег.

— Может быть, себе на пользу?

— Конечно, себе на пользу я предпочитаю видеть возле себя хорошенькое личико, а не безобразное.

— Это все, что она вам внушает?

— Пожалуй, она мне еще внушала непреодолимую потребность снова увидеть вас, потому что каждая женщина, которая хоть на миг привлекает мое внимание, приводит все мои помыслы к вам.

— Ловко сказано! И она любит своего спасителя? Он покраснел еще больше. Молниеносно промелькнувшая в нем уверенность, что ревность к кому бы то ни было должна воспламенить сердце женщины, заставила его солгать наполовину. Он нерешительно ответил:

— Об этом мне ничего не известно. Возможно. Она очень заботлива и полна внимания ко мне.

Едва уловимая досада заставила г-жу де Бюрн прошептать:

— А вы?

Он устремил на нее горящие любовью глаза и сказал:

— Ничто не может отвлечь меня от вас. Это тоже было очень ловко сказано, но она уже ничего не заметила — до того неоспоримо правдивой показалась ей эта фраза. Могла ли женщина, подобная ей, усомниться в этом? Она действительно не усомнилась и, вполне удовлетворенная, отбросила всякую мысль об Элизабет.

Они сели на парусиновые стулья, в тени лип, над водой.

— Что вы подумали, когда я уехал?

— Что вы очень несчастны.

— По моей вине или вашей?

— По нашей общей.

— А потом?

— А потом, чувствуя, как вы взволнованы и возбуждены, я рассудила, что самым мудрым будет дать вам прежде всего возможность успокоиться. И я стала ждать.

— Чего же вы ждали?