Наше время такое...

В полярности света и тени эти стихи занимают в книге не главное место, Основной акцент в ней сделан на природе в ее извечно творческом состоянии, зависящем от человека, от его активного и мудрого вмешательства. Природа у Ковалева многолика и многообразна. Здесь и затюменская нефть, что «плывет, лоснясь как сом», и яркость «в пасмурности» озера Сетин, и «кальмары реактивные» из глуби океана, и «мужичья внешность» тысячелистника, и детская чистота подсолнухов. А сколько названо и описано цветов в тонких подробностях жизни и смерти. Поэт заставляет нас поверить, что у цветов есть душа — душа добрая, которой можно припоручить свои печали и недуги. «Они все тайны нам открыть могли бы, но к ним у нас любви недостает».

В стихах Ковалев любит подробности. Он все заметит — и «сухой ботвы картофельной клубок», и зазеленевший на солнце бок картофелины; обратит внимание на лягушонка с лапками, «как ручонки у младенца». Вы идете среди подробностей, словно по густому, чуть-чуть пасмурному лесу, цепляетесь за ветки — то жесткие, то ласково-мягкие, натыкаетесь на суховатые сучки-обломыши и вдруг выходите на простор больших обобщений, где много воздуха и света:

Особенно здесь чувствуется остро,
Что ты Земля,
Что, может, только ты —
Единственный обетованный остров,
Звучащий в океане немоты.

Размышляя о книге «Тишина», я обратил внимание на то, что поэт, бывший подводник, приученный к глубинной тишине, в разговоре с читателями почти нигде не повышал тона. Мне казалось, что иногда это требовалось, потому как читатель не проходил той же школы тишины. В поздних книгах, в том числе и в «Зяби», поэт не изменил своей прежней манеры разговора, зато усилил внутреннее напряжение стиха, наполнил его большей страстью и нервностью, отчего стихи стали более слышимы. И вот в некоторых стихах «Зяби» — в стихах о природе — слышимость несколько ослаблена. Причину этого, по-моему, надо искать во множестве деталей и подробностей.

Возьмем, к примеру, стихотворение «На счастье». Его первая половина написана крупным планом. И это понятно. Речь идет о людских судьбах, о жизни, о любви, о детях, чуть ли не каждый день приносимых аистами из-за плеса. И бездетная соседка привечает аистов не колесом на шесте — колес давно нет, а покрышкой с самосвала, взгроможденной на крышу. Появляется естественная шутка:

И шутят мужики, что помоложе,
Так неспроста с улыбкою приветной,
— Она бы самосвал втащила тоже,
Будь только это доброю приметой.

После этого крупного плана Ковалев так же естественно переходит к щедрости и богатству природы, которая окружает людей, жаждущих любви и счастья.

Грач зелено поблескивает, черный.
Красуются озимые в залужьях.
И раздувают солнечные горны
Дурашливые вихри в чистых лужах.
На чистоте их — мошки, как марашки.
Сигают паучки по водной глади.
И, переносчики сверхтяжкой клади,
По спинам кочек бегают мурашки.
И шмель свой дизилек заводит сразу.
И сладко трудятся пчел дружных семьи.
И страсть во всем, невидимая глазу,
Сквозь трепет сеет всюду жизни семя...

Собственно, это вполне самостоятельное стихотворение с теми живописными подробностями, которые соответствуют философскому смыслу двух последних строк. Если бы поэт закончил свое стихотворение на них, этот отрывок еще связывался бы с жаждой материнства, описанной в начале стихотворения, но когда после этого отрывка поэт снова возвращается к знакомой нам женщине и аистам на крыше, я воспринимаю тему ослабленно. Она оказалась заслоненной множеством подробностей природы. Секрет ослабления образа в том, что во всем описанном — «страсть... невидимая глазу». Во множестве подробностей ее трудно было сделать сквозной, не отделимой от страсти человеческой. В данном случае поэта подвело богатство наблюдений, жадность к деталям природы. К счастью, такого в книге немного. В лучших своих стихах о природе поэт при малых затратах, двумя-тремя мазками, может нарисовать целую картину в состоянии трудноуловимой подвижности, вроде:

А днем,
Когда порывист ветерок,
Речные зыби
Как сирень в цветенье,
Рожь — вся в затменьях,
Вдоль и поперек,
И зыбок свет,
И мимолетны тени.