Нашествие Даньчжинов

Вторая инъекция почему-то не убила меня. Съедаемый профессиональным любопытством, Ман Умпф был готов даже спуститься в мою зловонную яму, но все-таки не сделал этого. Ограничился тем, что лег на решетку.

– Ведь затронуты глубинные нейроны! – донесся до меня его голос. – Обязательно должно в тебе что-то произойти. Я имею в виду не внешние черты. В тебе должно появиться какое-то новое качество, может быть, способности. Попробуй разобраться в себе.

И он начал подумывать о третьей инъекции, которую еще не выдержал ни один человек в мире. Можно было понять из его слов, что не только он занимается подобными опытами.

Иногда ко мне подходил Билли. Не видя его, я знал, что он распухший и постаревший. С охами и стонами подключал шланг к насосу и начинал поливать меня и мое логово крепкой струей. Воронка под взрыхленной подстилкой жадно захлебывала воду вместе с грязью, кровью и всем остальным.

Обычно Билли не разговаривал, но тут вдруг присел на решетку и пожаловался на свою судьбу:

– Плохо себя чувствую, совсем заболел… А ведь хорошо питаюсь… Смотри, Пхунг. – Не видя его, я видел, как он снял клок волос со своей головы. – Совсем почти вылезли. – Что он со мной сделал? Ты знаешь?

Я пытался ответить ему, но не смог издать ни звука.

– Ты скажешь, с пищей что-то вводит… – продолжал Билли с одышкой. – Скажешь, не ешь… Легко сказать, не ешь. Одно удовольствие осталось в жизни… Вы, монстрологи, страшные люди… отнимаете самое святое… то против бога, то против еды…

Он помолчал, разглядывая меня.

– Не хочешь разговаривать со мной… Презираешь… А ты на себя посмотри… Ты давно себя видел?

Он заспешил куда-то и вернулся с большим овальным зеркалом в обнимку. Перед глазами у меня – все еще поролон, голову поднять я не мог. Но видел решетку наверху, каменный потолок, залитый искусственным светом, и непохожего на себя, раздувшегося как пузырь Билли Прайса. С кряхтением и стонами он встал на колени и просунул между прутьями решетки зеркало. Яма была неглубокая, в половину человеческого роста, так что зеркало встало к стене, не разбившись. Потом он, надсадно пыхтя, развернул меня лицом к зеркалу. Я лежал на боку, пяля глаза на чудовище в овальной простенькой рамке. Я видел его сразу со всех сторон. Оно было похоже на краба. Или паука. Огромный, по-видимому, мягкий горб, сведенные в одну точку конечности, и длинная шея, стремящаяся к той же невидимой точке… И лицо, маска монстра…

Почему я не смог избежать такого конца? Где допустил ошибку?

…Обычно после сильнейшего приступа малярии, трепавшей меня когда-то, я чувствовал себя выпотрошенным, ослабевшим, никому не нужным. Теперь было то же самое, но гораздо сильней. Между мной и человечеством выросла стена – мое уродство. Можно ли вынести это тяжкое клеймо? Еще один штамп на мой рабский лоб. На этом фоне мысль о смерти становилась привлекательной. И в то же время во мне не было страха и отчаяния. Было что-то другое, новое, более тяжкое. Нет слов… Не могу их найти…

Меня обступили кривобокие, страшноротые горбуны. Я их узнал. Вот этот рыжий, отвратительный, с острым горбом и затаенной ухмылкой – из романа Джузеппе Д'Агаты «Америка, о'кей». Он жестоко мстил людям за брезгливое и неприязненное отношение к нему. И за свой горб, хромоту, бесплодие, отсутствие друзей. И за свое нежелание иметь друзей. И мне никто не нужен! Не хочу вылезать из ямы! Никогда! Чтобы меня не видели – ни Чхина, ни доктор Йенсен, ни враги, ни друзья…

Рыжий горбун… он активен, злобен, обидчив. И еще завистлив и тщеславен. Все, чего он лишен, – извращенно сублимируется в жажде власти. И он лезет вверх по трупам, избрав оружием подлог, коварство, клевету. «Да здравствует папа Ричард!» Ничем другим он взять не может.

И у Шекспира – Ричард III, злобный, рыжий горбун, шагающий по трупам. И у Гюго – горбатый дьявол во плоти, заросший рыжей щетиной «образец великолепного уродства», ненавидящий людей… Как много в литературе знаменитых ужасных горбунов! И почему все они рыжие? Ведь неспроста? Конечно, неспроста. И я в детстве был отчаянно рыжим, скорее желтым. Отсвет каких-то всеобщих законов?

Меня насильно засунули в новую форму. Монстры – владыки формы. Уродуя форму, уродуют содержание…

Эти поржавевшие уста,
С пустотой вместо зубов,
Не поцелуют тебя.
Эти хрустящие пальцы,
Разбухшие от отложения солей,
Не приласкают…

Поэт, наверное, познал на себе, что это такое.

Но жизнь не шутит.
Зубами зашивает тебя в мешок…[5]