Нашествие Даньчжинов

Мы бездумно что-то делали под руководством испуганной вдовы, все наши мысли были о людоеде, который где-то рядом раздирает труп несчастного Хаббарда. Шумевшие под дождем заросли и подступающая ночь усугубляли мысли о людоедах. Но вот появился кривобокий массивный навес из листьев, ветвей и пластиковой пленки поверху. Раздраженно зашипел костерок, давясь смолистым крошевом. Мой древний предок замурлыкал что-то в предвкушении Покоя, все заметно приободрились. Древняя магия огня! Людоед, может быть, разглядывает нас из темноты, а мы размягчились, особенно вдова. Она развешивала у огня всю свою одежду, сверкая голыми ягодицами с чисто даньчжинский непосредственностью.

– Отгоняй искры, – сказала она французу. – Чтобы не прожгли.

– Позвольте, почему именно я? – вежливо поинтересовался он.

Ему никто не ответил, и он встал на защиту скромных нарядов вдовы с пучком веток в руках.

Мне бы тоже просушить дождевик, портянки, набедренные ухищрения, но я, пораженный благостной апатией, лежал на голой земле: наступи на меня слон – я бы не поморщился. Но какая-то сторожевая мыслишка все еще копошилась, чего-то выискивая.

Знаменитая рабская лень, заклейменная в веках! Я плавал в ее неге, я упивался ею, пользуясь моментом. Но сторожевая мыслишка колола и колола, покушаясь на мое блаженство. Что-то лениво сопротивлялось мыслишке, пытаясь унять ее, насытив подходящей пищей: рабство – подневольный труд, а лень – биологическая защита от него.

Нет, слишком просто. По-видимому, это верхний слой истины, огрубевший и подсохший от соприкосновения с миром грубых истин. А что поглубже? Опять подневольный… Вся жизнь моего многотысячелетнего предка была, оказывается, подневольным трудом. Со стонами и проклятьями он тащился в неведомое, то влекомый страстями, то подгоняемый чужой волей. Но ведь должно было быть что-то неподневольное? Приятное, увлекательное, творческое?

А с другой стороны – даже свободный современный человек, достигший стадии раскрепощенного творческого сознания, сколько времени он проводит в рутинном, вынужденном, мучительном для него труде? И глину месит, и мусор вывозит, и с бытом сражается, и в долг берет под любые проценты… Чем не подневольный человек? Но никому в голову не придет назвать его так.

Но с моим любимым предком все наоборот. Для него даже свободный, без принуждения труд на себя – подневольный труд. Он весь закутан в многочисленные слои подневольности. Поэтому любой труд для него – мука. Он несусветный бездельник. И здесь одной причиной ничего не объяснишь. Здесь целый пласт причин-законов. Одно понятие: его лень соответствует принципу минимальных затрат. Посмотрите на животных – на кошек, собак, змей, пауков… Удовлетворят физиологические потребности – и полное безделие. И в людях это живет, – например, четыре знаменитых позыва на сон в течение дня: это же биоритм на базе предельной экономии, точнее – принципа минимальности энергетических затрат, обеспечивающих максимум прибыли.

Так что, истинный раб – это оставшийся от животного мира инстинкт предельной экономии? Отсюда и все его доминанты? Значит, называть его следует как-то иначе? Например: «Индивидуум реликтовой психики», и аббревиатура термина будет одинаковой почти на всех языках – и.р.п., ИРП, ИРП.

Или проще – доличность.

От беды убежишь в горы, от войны спрячешься в храме, а праздник достанет везде, – говорят даньчжины. Все верно, крепкий характер у даньчжинских праздников. Казалось бы, и траур, и с неба льет не переставая, но пришло время праздновать окончание сезона дождей – и по улочкам чхубанга потекла процессия с молитвами, музыкой и пением. Людей было мало, ведь почти все население ушло из Тхэ, даже монахи низших ступеней совершенства, которые кормились в своих прежних семьях.

Даньчжины слаженно пели о щедрости богов, посылающих влагу с небес. Среди фигур, в некогда красочных, а теперь промокших одеяниях и масках легко угадывались «герои» по характерной походке только что очищенных от «греха потомства». Сквозь звуки пения и музыки то и дело прорывался усталый отрывистый голос единственного узника походной тюрьмы.

– Я знаю Мантру! – выкрикивал Говинд с большими паузами на отдых. – Вечная слава Духовному Палачу! Он самый совершенный!

Возле тюремной клетки неслышно появился шеф Службы Княжеской Безопасности – в парадном сверкающем халате с любимой виверрой на плече. Он спросил грузного тюремщика, почему тюрьма без украшений по случаю праздника, и тот помчался в храмовые мастерские. Страшный человек подошел к Говинду. «Герой» бросился на решетку и закричал:

– Я знаю Мантру!

– Это хорошо, – на редкость вежливо сказал Страшный человек, даже виверра онемела от изумления. – Чего ты хочешь?

– Убивать таких, как ты!

– Я друг «героя». Хочу знать твое желание. Главное самое.

– Ты друг?!

– Даньчжин не врет.

Говинд молчал, раздумывая, а Страшный человек извлек откуда-то из-под мышки большую праздничную булку в форме толстого карпа с изюминами вместо глаз. На румяной аппетитной корочке с рисунком чешуи тотчас появились бледные пятна от дождя.