Нашествие монголов (трилогия)

Вспомним,
      Вспомним степи монгольские,
Голубой Керулен,
      Золотой Онон!
Трижды тридцать
      Монгольским войском
Втоптано в пыль
      Непокорных племен.

Мы бросим народам
      Грозу и пламя,
Несущие смерть
      Чингисхана сыны.
Пески сорока
      Пустынь за нами
Кровью убитых
      Обагрены.

«Рубите, рубите
      Молодых и старых!
Взвился над вселенной
      Монгольский аркан!»
Повелел, повелел
      Так в искрах пожара
Краснобородый бич неба
      Батыр Чингисхан.

Он сказал: «В ваши рты
      Положу я сахар!
Заверну животы
      Вам в шелка и парчу!
Всё – мое! Всё – мое!
      Я не ведаю страха!
Я весь мир
      К седлу моему прикручу!»

Вперед, вперед,
      Крепконогие кони!
Вашу тень
      Обгоняет народов страх…
Мы не сдержим, не сдержим
      Буйной погони,
Пока распаленных
      Коней не омоем
В последних
      Последнего моря волнах…[105]

Слушая любимую песню, Чингисхан раскачивался и подпевал низким хриплым голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингисхан сказал:

– После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль… Я хочу порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне приятные песни и меня развеселили!

– Я знаю, какие песни ты, государь, любишь, и сейчас объясню это певицам… – Махмуд-Ялвач прошел степенно и важно к толпе бухарских женщин и пошептался с ними. – Итак, – сказал он им, – спойте такую песню, чтобы все вы завыли, как потерявшие детенышей волчицы, и пусть старики тоже подвывают… Иначе ваш новый повелитель так разгневается, что вы лишитесь ваших волос вместе с головами…

Женщины стали всхлипывать, а Махмуд-Ялвач с достоинством вернулся на свое место около монгольского владыки.

Перед хором девушек выступил мальчик в голубой чалме и в длинном полосатом халате. Он повернулся к женщинам и сказал: «Не бойтесь! Я спою!» Он запел чистым нежным голосом. Песня его была грустна и одиноко понеслась по затихшей площади при потрескивании костров, фырканье коней и глухом рокоте бубнов.

Край радости и песен, прекрасный Гюлистан,[106]
Пустынею ты стал, твои сады в огне!
Завернутый в меха здесь царствует монгол…
Ты гибнешь, весь в крови, израненный Хорезм!

Хор девушек жалобно простонал припев:

Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
На-а! На-а! На-а!

А за девушками все бухарские старики на площади подхватили отчаянным воплем:

О Хорезм! О Хорезм!

Мальчик продолжал:

С гор снеговых поток вливался в Зерафшан.
От крови и от слез теперь он горьким стал…
Клубился черный дым, померкли небеса.
И братья и отцы – все полегли в боях!

Снова хор девушек повторил припев:

Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
На-а! На-а! На-а!

И опять все бухарские старики отчаянным воплем подхватили:

О Хорезм! О Хорезм!

Только один хорезмиец, Махмуд-Ялвач, сидел молча и косился на стариков, холодный и настороженный.

– Что поет этот мальчик? – спросил его, еще всхлипывая, Чингисхан. – И почему так воют эти старики?

– Они поют так, как ты любишь, – объяснил Махмуд-Ялвач. – В этой песне оплакивается гибель их родины. А все старики стонут: «О Хорезм!» – и плачут, что их былая слава пропала…

Темное лицо Чингисхана собралось в сеть морщинок, рот растянулся в подобие улыбки. Он вдруг захохотал, точно лаял большой старый волкодав, и захлопал большими ладонями по грузному животу.

– Вот это для меня веселая песня! Хорошо воет мальчишка, точно плачет! Пусть плачет вся вселенная, когда великий Чингисхан смеется!.. Когда я сгибаю непокорную голову под мое колено, я люблю смотреть, как мой враг стонет и молит о пощаде, а слезы отчаяния текут по его исхудалым щекам…[107] Мне нравится такая жалобная песня! Хочу часто ее слушать… Откуда этот мальчишка?

– Это не мальчик, а бухарская девушка, Бент-Занкиджа. Она умеет хорошо читать и писать и потому ходит в чалме, завязанной так, как ее носят ученые писцы… Она была переписчицей книг у шахского летописца.