Наши годы

«Арбитр посматривает на секундомер, — вспомнилась неоднократно слышанная фраза, — сейчас раздастся…»

— Начали, — сказал Владимир Антонович. — Если наши сразу же заколотят, игру еще можно спасти.

— Ура, мы ломим, гнутся шведы! — вспомнил Пушкина кто-то с верхней скамейки.

— Полтаву им, Полтаву! — заорал другой эрудит.

Судья засвистел.

Первый штрафной.

Незаметно темнело. Над стадионом вспыхнули прожектора, и оказалось, что трибуны как бы погружены в темноту, поле же, напротив, освещено необыкновенно ярко. Я смотрел то на поле, то на противоположные трибуны, словно на другой берег. Там красными точками тлели сигареты. Синий табачный дым стоял над стадионом. Прожектора светили сквозь него, как сквозь туман.

В середине первого тайма наши забили гол. Все разом вскочили, заорали: «А-а-а-а!!!»

— Если вытянут два — ноль, — перевел дух Владимир Антонович, — будет дополнительное время.

— До одиннадцати, что ли, будут играть?

Владимир Антонович закурил, бросил спичку под ноги.

— А ты, я смотрю, не болельщик. Напрасно.

Мне показалось, ему надоело играть в кошки-мышки. Показалось, момент окончательного объяснения настал. Я внутренне скрючился и распрямился, но в этот момент наш нападающий выскочил один на один со шведским вратарем и промазал.

— Сапожник! Сволочь! — заорал Владимир Антонович, хватил кулаком по сиденью. Глаза сверкали. Владимир Антонович отдыхал. На меня он смотрел уже без прежнего миролюбия. Я подумал: есть, есть в нем силушка. Недобрая силушка, когда, запершись на семь замков, напиваются до бесчувствия, или ни с того ни с сего говорят гадости женщинам, или затевают бессмысленную драку с незнакомым человеком. И это тоже мужество! И это тоже, наверное, нравится Ирочке! — Никогда не будь пораженцем, Петя, — сказал Владимир Антонович. — Будь кем угодно, только не пораженцем.

— Чего?

— Наши заколотят второй гол! — ободряюще, словно сыну, улыбнулся мне. — Куда пасуешь, морда? — негодующе приподнялся. — Ослеп, козел?

Я тоже начал болеть за нашу несчастную команду. Поощрительно подвывал, когда наши приближались к воротам шведов, свистел, как соловей-разбойник, когда ирландский арбитр назначал штрафной в наши ворота.

Динамовцы атаковали. Казалось, еще чуть-чуть, самую малость приналечь — и мяч влетит в ворота шведов, но этой самой малости как раз и не хватало. То мяч предательски убегал за линию поля, то наш нападающий спотыкался, красиво падал на траву, ожидая, что назначат пенальти, то шведский вратарь подскакивал, как кенгуру, отражая верные удары.

Гол вкатили нам. Нелепый, я бы сказал, гол.

Белоголовый швед, горбатясь, одиноко пробежал с мячом вдоль самой боковой линии, потом вдруг очень точно навесил мяч на вратарскую, где, кроме наших защитников, находился маленький турок, играющий в шведской команде по найму. Этот турок — весь матч его было не видно — принял мяч на грудь, ловко обвел нашего гиганта защитника, тихонько катнул мяч в самый угол ворот. Вратарь драматически растянулся, коснувшись мяча лишь кончиками пальцев.

— Ходи веселей, черноголовый! — пьяно закричал кто-то, запел цыганочку. — Откуда ты взялся, турок?

Все горько рассмеялись.

При позорном безволии нашей команды матч шел к концу.

…Молча мы шагали с Владимиром Антоновичем к машине.

— Гнусный гол, — подвел черту Владимир Антонович. — Тебя подвезти?

— Если только вам по пути. До проспекта Маркса.

Поехали по Ленинградскому проспекту, потом по улице Горького. С площади у Белорусского вокзала вылетел сумасшедший грузовик, который чуть не задел нас бортом. Владимир Антонович виртуозно увернулся, потом несколько минут ругался матом.

«У него прекрасная реакция, — подумал я, — и еще это… он, пожалуй, сильнее меня».

— Где, говоришь, тебя высадить?

— На проспекте Маркса.

Я неожиданно подумал, что наша совместная езда тоже своего рода отдых для Владимира Антоновича, тренировка нервной системы. Если он сам не заговорит об Ирочке, думалось мне раньше, то заговорю я. Сейчас я убедился: это смешно. Само слово «любовь» приобретало неприличный смысл в присутствии Владимира Антоновича. Я уже не то чтобы ненавидел его, я растерялся. Мне было до слез жалко Ирочку.

Все последующее уместилось в мгновение. У метро, у красной буквы «М», Владимир Антонович притормозил. Сожалеюще посмотрел на меня, тем не менее давая выбор: уйти как интеллигентному человеку, либо уйти как хаму. Однако же в присутствии Владимира Антоновича слово «интеллигентность» превращалось в «трусость», так как сам он не был интеллигентным человеком. Я вспомнил, как он вел себя на стадионе, как материл шофера грузовика. Только удар! Только подлый внезапный удар мог произвести некоторое впечатление на Владимира Антоновича. Удар, а не слова. Только как-то некрасиво бить без предупреждения.

— Вы… Ты мразь! Ты! Всегда ненавидел таких, как ты! Обожравшаяся сволочь! Она же тебе не нужна, скоту, я знаю! На! — размахнувшись, я ударил, но рука моя даже не коснулась Владимира Антоновича. Ее обожгла дикая боль, в локте что-то хрустнуло.

Я сидел с завернутой за спину рукой, уткнувшись лицом в дверцу, слушал, как хохочет Владимир Антонович.