«Наши» и «не наши». Письма русского

Иду я как-то года два тому назад по Странду, смотрю – в дверях большой лавки с дорожными вещами хлопочет какая-то толстенькая, подвижная фигура, резко не лондонская, с разными признаками Италии, в светло-серой шляпе, в легком желтом пальто и с огромной черной бородой; мне казалось, что я где-то видал ее… всматриваюсь… он, точно он, мой здоровый, разбитной лекарь, с волчьими зубами и веселостью хорошего пищеварения, тот самый лекарь, с которым в былые времена мы «резали собак и кошек», как он выражался, и то не в Италии, а в анатомическом театре Московского университета.

– На этот раз, – сказал я русскому-итальянцу, – не вам первому достанется честь узнать старого знакомого.

– Eccolo! Вот прелесть! Скажите, пожалуйста. – И он бросился меня целовать, так коротко он познакомился со мной во время своего отсутствия.

– Если вы будете часто так поднимать обе руки, – заметил я ему, – у вас непременно отрежут дорожный мешочек.

– Знаем, знаем, классическая страна воровства… Помните, Дон-Жуан, ну, там в конце, когда он возвращается в Лондон.

– Помню. Ну а ваш чудак с вами?

– Как же, он меня ждет в hôtePe, сунулся было на улицу, да тотчас назад; «такая, – говорит, – толпа и духота, что боюсь морской болезни», – вот меня и послал купить кой-какие вещицы на дорогу, мы завтра отправляемся в Техас.

– Куда?

– В Техас, ну, знаете, в Америке?

– Зачем?

– А зачем жили в Калабрии? Телемак-то мой ни на волос не переменился, только эдак солиднее прежнего заговаривается. Помните, как он вам толковал, что планета больна и что пора людям вылечиться от истории, вот он и убедился теперь, что лечение в Европе идет медленно, ну он и едет в какой-то Техас. Я привык к нему, все по-прежнему спорим целый день, это людей ужасно связывает. Что же, посмотрим и Америку!

– Ну а что в Калабрии?

– Ему-то там сначала понравилось; т. е., по-нашему, вся Калабрия хуже последнего уездного города в какой-нибудь Саратовской губернии, там хоть бильярд есть, ну какая-нибудь вдовушка-чиновница, ну хоть какая-нибудь солдатка в слободке, а тут разбойники, пастухи да попы, да такие, что и не различишь, который разбойник, который пастух, который поп. Наняли мы там полуразвалившийся радклифовский вертеп; ящерицы, бестии, белым днем по полу ходят, а ночью нетопыри по зале летают, хлоп в стену, хлоп. Я, впрочем, уезжал несколько раз и в Неаполь и в Палермо… А каков Гарибальди? Вот человек-то, с таким не пропадешь!.. А он все сидел в своем замке, только раз съездил в Рим. Рим ему по вкусу пришелся, будто сейчас певчие перестали петь «Со святыми упокой!». Гамлет, гробокопатель!

– А что, ваш Гамлет показывается?

– Без сомнения. Он поминал вас несколько раз; «он, – говорит, – сбивается еще, а впрочем, на хорошей дороге», ха! ха! ха!

– И то хорошо. Пойдемте к нему.

– С удовольствием.

Евгения Николаевича я нашел сильно постаревшим. Лицо его, больше покойное, получило какой-то клерикально-задумчивый оттенок; сухая, матовая бледность придавала его лицу что-то неживое; темные обводы около глаз, больше прежнего впавших, делали зловещим прежнее грустное выражение их.

– Вы бежите от нас, Евгений Николаевич, за океан, – сказал я ему.

– И вам советую.

– Что же так?

– Утомительно-с очень здесь.

– Да ведь вы это знали и прежде, вы мне говорили это восемь лет тому назад.

– Это правда, но, признаюсь, я думал, что будет война.

– Какая война?

– Война! – И он покрутил рукой.

– Это вы в Калабрии сделались таким кровожадным?

– Мне, собственно, ничего, но больно быть свидетелем, вчуже жаль молодое поколение.

– Да войну вам на что? Чтоб помочь молодому поколению?

– Я не виноват, вопрос так стал.

– Каюсь вам чистосердечно, что ясно вашей мысли не понимаю.

– Нашла коса на камень! – вставил Филипп Данилович.

– Это оттого, что вы и сомневаетесь, и верите. Это беда-с. «Ясно, что столы не вертятся», а тут вопрос: «Ну, а как столы в самом деле вертятся?» – оно и не ясно-с. Вот Филипп Данилович другое дело, он ортодокс, он и знает, как там прогресс идет и все так к лучшему. А я вот, как ни прикидываю, вижу, что люди заступили за постромку и все дальше и дальше несутся в болото.

– Лошадь заступила за постромку, так ей ноги прочь, сейчас ампутацию. Радикальное лечение! – заметил лекарь.