Наши нравы

Анна Петровна опять стала говорить на тему о беспутстве сына, и Шурка слушал эти речи рассеянно, думая о том, сколько у него останется от двадцати тысяч. Он составлял в уме список лиц, кому можно не заплатить (портной и сапожник оказались первыми в этом списке), и рассчитывал, что можно оставить тысяч десять, тем более, они нужны были ему до зарезу. Он так был уверен в помощи матери, подобные сцены с матерью повторялись так часто, что Шурка, по обыкновению, пропускал мимо ушей увещания матери. Она любит его и, конечно, не поставит в скверное положение. Нельзя же в самом деле ему, Шурке Кривскому, жить как какому-нибудь армейскому офицеру и не делать долгов. Невозможно, все это знают, что невозможно.

— Так помни, Шура, что я поговорю с отцом в последний раз! — заключила Анна Петровна, любуясь своим беспутным сыном, сидевшим перед ней с виноватым видом enfant gâté[7]. — Слышишь? — прибавила она строгим тоном.

— Слышу, слышу, мама! — встал он и крепко расцеловал мать в обе щеки. — Поверь, я больше не буду тебя беспокоить! — говорил он, искренне уверенный в ту минуту, что больше не будет беспокоить.

Ему некогда было думать о будущем, и к чему? Что будет впереди, то будет, а пока жизнь проходила перед ним каким-то постоянным праздником среди катаний, пикников и того веселого ничегонеделанья, которое, однако, поглощает немало времени в жизни порядочного человека, имеющего счастие принадлежать к золотой молодежи. Веселый, легкомысленный, тщеславный, добродушный и избалованный, любимый дамами, товарищами и начальством, он, что называется, прожигал жизнь, не понимая, как можно было по утрам не завтракать у Пивато, не прокатиться по Невскому, кутаясь в бобровый воротник, не сидеть, весело кивая рыжеволосым кокоткам, в первых рядах оперы или Михайловского театра и не быть в числе первых счастливцев, пользующихся благосклонностью вновь появляющейся звезды полусвета.

Его все любили, как доброго, беспритязательного малого, умевшего рассказать веселый анекдот, грациозно сидеть на лошади, танцевать мазурку на балах, проигрывать в безик, баккара и макао с приличием порядочного человека и говорить с начальством с почтительной аффектацией военного джентльмена. Глядя на его веселое открытое лицо, никому не могло прийти в голову, чтобы на Шурку Кривского можно когда-нибудь сердиться. На него даже кредиторы не сердились, когда он с добродушием ребенка говорил им, что денег нет, и у них же перехватывал маленькие суммы… Все знали, что «мальчик» на виду, направления примерного — Шурка всегда отличался самыми рыцарскими чувствами и говорил о чести полка с благородной дрожью в голосе, — пойдет своей дорогой, перебесится, и из него выйдет если и не такой человек, как его отец (отец — большой умница!), то, во всяком случае, хороший служака, сумеющий, когда нужно, умереть с честью.

И Шурка сам находил, что он «неученый», и в разговоре с братом Борисом, смотревшим на себя, как на будущего столпа государства, нередко, смеясь, вскрикивал:

— Ну, ты ученый государственный человек, я слишком глуп для твоих скучных разговоров…

Борис весело смеялся. Смеялся и Шурка больше всех и сводил разговор на последнюю пирушку или на новый анекдот из жизни полусвета.

Впрочем, штудируя перед сном французские романы (других книг он никогда не читал), и в Шуркину голову изредка забегали шальные мысли о будущей карьере. Конечно, он не мечтал о высших званиях… нет, но иногда мечтал, что в тридцать лет командовать полком приятно, очень приятно, а там бригада, дивизия и… обыкновенно мысли его обрывались на этом, и он не мог придумать, что будет дальше. Только, наверное, будет хорошо, так как он, Шурка Кривский, порядочный человек. При слове «порядочный» у него являлось представление об изящном платье от хорошего портного, розовых ногтях, собственной лошади, завтраках у Пивато, знакомстве с обществом света и полусвета, уплате карточного долга в срок, уменье есть рыбу вилкой, знании свежих анекдотов и рыцарском уважении к чести полка… Все, помимо этого, было непорядочное, неприличное… Люди другого мира могли быть хорошими, добрыми людьми, но не порядочными. С ними можно было встретиться и пройтись по Гороховой, но не по Большой Морской. У них можно было занять денег, но знаться с ними было неловко.

Веселый и довольный выходил Шурка от матери. Двадцать тысяч он наверное получит, только бы «фатер»[8] не очень долго длил сцену объяснения. Фатер иногда тянул эти сцены, и Шурка принужден был слушать их, подавая время от времени реплики в качестве блудного, раскаявшегося сына.

Обыкновенно мать выручала его, принимая на себя деликатные переговоры о Шуркиных долгах. Если сумма была не велика, отец делал вид, что ничего не знает, и мать давала деньги своему любимцу, пожурив его с нежной ласковостью ослепленной матери; но когда сумма превышала тысячу рублей, тогда приходилось идти к отцу в кабинет, присесть в кресло, провести четверть часа с поникшей головой и получить «порцию советов», — как говорил, выходя из кабинета с веселым смехом, Шурка, встречая своих сестер.