Наши нравы

С этими словами старик поднялся с кресла, а Валентина отошла к столу.

«И я, глупая, верила ему!» — пронеслось в ее головке.

— Пустой человек! — сердито проговорил дядя, входя в столовую. — Ненадежный человек. Плохо он кончит. Живет не по средствам.

— Кто это?

— Кривского Сергея Александровича сын.

— А!

— Ты его никогда не видала? Писаный красавец, но только любить его не стоит… Нет у него ничего!.. Кушай же, кушай… — говорил старик, снова усаживаясь около племянницы и шутливо обнимая дрожащей рукой ее талию. — Мы твое дело устроим… Мне жаль тебя.

Опять звонок, на этот раз резкий.

— Не принимай, Фома! — крикнул полковник. — Скажи, что я не люблю, когда так звонят.

Через секунду Фома вернулся и подал полковнику карточку. Прочитав фамилию, полковник торопливо встал и крикнул:

— Верни, верни… скорей… Извинись…

Он заметался и проговорил, обращаясь к Валентине:

— Знаешь это кто?.. это сам Савва Лукич Леонтьев… Умница… друг и приятель, известный миллионер Савва Лукич.

И старик торопливо вышел встречать Савву Лукича в прихожую,

VI ВАЛЕНТИНИНА ЗВЕЗДА

— Милости просим, дорогой Савва Лукич! Простите великодушно дурака лакея, что отказал такому дорогому и редкому гостю! — говорил полковник, обхватывая обеими руками руку гостя, громаднейшую жилистую руку, густо поросшую черными волосами. — Сюда пожалуйте, сюда в гостиную, Савва Лукич!

Когда Савва Лукич вошел в гостиную, почти касаясь большой кудрявой головой потолка, то полковник глядел совершенным карликом перед мощной грандиозной фигурой Леонтьева. Казалось, тесная комната давила этого дюжего, плотного молодца, почти саженного роста, с характерной большой головой, ловко посаженной на широкие плечи, с широкой грудью, смуглым лицом, свежим и румяным, окаймленным черною как смоль окладистой бородой, и умными и черными бойкими глазами, зорко глядевшими из-под полукруглых густых бровей уверенным, спокойным взглядом человека, сознающего свою силу.

Леонтьев представлял хороший образчик писаного русского красавца простонародного типа. От этой мощной высокой фигуры веяло крепостью, железным здоровьем, запахом деревни и удалью забубённого ямщика. Удаль светилась в зорких глазах, что-то беззаботно-отважное, добродушное и плутовское сказывалось в выражении глаз и в усмешке, скользившей по толстым алым губам.

Подобные русские красавцы молодцы почти в сажень ростом, черноволосые, чернобровые, напоминают что-то сказочное, богатырское…

Такое впечатление производил и Савва Лукич.

Под модным платьем, неловко облегавшем плотную фигуру, сразу угадывался великорусский мужик. Туго накрахмаленные воротнички давили мускулистую шею, окрепшую в пестрядинной рубахе, перчатка, очевидно, сковывала руку, привыкшую к сохе и косе, и, казалось, сейчас лопнет по швам, а черный сюртук сидел на нем неуклюже и точно стеснял размашистость движений и жестов вчерашнего мужика, ставшего сытым и выхоленным барином.

Не шло к нему городское модное платье!

То ли дело надеть на этого молодца красную рубаху и шапку с павлиньим пером, посадить его на облучок и дать ему в руки вожжи! Перед вами был бы красавец ямщик, полный жизни и удали, который смутит не одно женское сердце.

Леонтьеву было за пятьдесят лет, но на вид ему нельзя было дать и сорока, так он был крепок, свеж и моложав. Жизнь кипела в нем неудержимой волной. Энергия сказывалась в этой мощной фигуре, та энергия, которая не оставляет человека в покое, несмотря на препятствия. Чем более препятствий, тем настойчивее лезут напролом такие натуры с какой-то дикой отвагой, словно бы те богатыри, свершавшие чудеса в давнопрошедшие времена.

Савва Лукич грузно опустился на диван, стянул перчатку с левой руки, точно в перчатке ему невозможно было приступить к делу, крякнул и проговорил своим мягким приятным баритоном:

— А я ведь к тебе, полковник, по делу.

Савва Лукич говорил по простоте на «ты» с людьми, которые на это не сердились.

— Что прикажете, Савва Лукич?

— Да прикажу я, любезный приятель, вот что: не можешь ли ты мне одолжить тысчонок двести, ась?..

Савва Лукич произнес «тысчонок двести» с такою небрежностью, точно дело шло о двухстах рублях.

— Мне, дорогой мой Иван Алексеич, на самый короткий срок… Так денька на три, на четыре!.. А бери ты с меня процент какой хошь… Грабь!.. — добродушно рассмеялся Савва Лукич, трепля своей широкой лапой по плечу полковника.

Полковник, по обыкновению, опустил глаза, как только речь зашла о деньгах. На лице его появилось серьезное выражение. «Двести тысяч! И как он говорит об этой сумме. Как говорит!.. Впрочем, и то — для него двести тысяч — пустяки!» — с завистью подумал полковник, сразу решаясь дать деньги.