Наши предки

Вот только старую Себастьяну почему-то ничуть не трогала доброта Добряка. А ведь ни от кого другого она не видела такой заботы и почтения: Добряк проведывал ее всякий раз, когда отправлялся кого-нибудь благодетельствовать. Себастьяна неизменно читала ему нотации. То ли ею двигал извечный материнский инстинкт, то ли от старости у нее помутилось в голове, но Медардо продолжал для нее оставаться единым, и она бранила одну его половину за проступки другой, давала одной советы, которым могла последовать только другая, и так далее и тому подобное.

— Зачем ты свернул шею петуху бабушки Биджин, ведь у этой бедняжки только он один и оставался? Не пора ли за ум взяться, не маленький уже!

— Но почему ты говоришь это мне, кормилица? Ты ведь знаешь, что я тут ни при чем.

— Ничего себе! Давай-ка разберемся: кто же, по-твоему, это сделал?

— Я, но только…

— Ага! Вот видишь!

— Но я же не виноват.

— Эх, хоть я и старуха, но пока еще в своем уме. Стоит мне прослышать о каком-нибудь безобразии, я сразу понимаю, чьих рук это дело. И говорю про себя: «Голову могу дать на отсечение, тут без Медардо не обошлось».

— И ошибаетесь, как всегда!

— Это я-то? Эх, что от вас, молодых, еще услышишь? Ты лучше скажи, кто подарил костыль старику Исидоро?

— Я подарил, это я признаю.

— Да ты еще хвастаешься! Конечно, теперь ему будет чём колотить свою жену…

— Но он говорил мне, что ему ноги отказывают, что его подагра совсем замучила.

— А ты уши развесил… И отдаешь ему свой костыль. Завтра он сломает его о спину жены, а ты будешь ковылять с палкой. Совсем ума нет! Сам не знаешь, что творишь! Зачем напоил быка Бернардо водкой?

— Это не я…

— А кто же еще? Только и слышишь от людей: виконт да виконт.

⠀⠀ ⠀⠀

Однако частые визиты Добряка в Пратофунго объяснялись не только его привязанностью к кормилице, в то время он с превеликим рвением взялся помогать прокаженным. Не боясь заразы (видимо, стараниями таинственных отшельников он был надежно от нее защищен), Медардо свободно разгуливал по Пратофунго, подробно расспрашивал каждого о его житье и не оставлял человека в покое, пока не исчерпает весь запас своих благодеяний. Из Пратофунго он то и дело гонял своего мула к доктору Трелони — посоветоваться и запастись новыми медикаментами. Доктор все еще не решался приближаться к прокаженным, хотя, вдохновляемый Медардо, начинал ими интересоваться.

Намерения у моего дядюшки были серьезные: он задумал исцелить не только тела прокаженных, но и их души. Потому он все время путался среди них, читал им мораль, совал нос в их дела, возмущался и проповедовал. Прокаженные не знали, куда от него деваться.

Временам счастливой вольности пришел в Пратофунго конец. От этого зануды спасения не было — вечно он маячил перед глазами на своей единственной ноге, приставал со всякими нравоучениями, не давал пожить в свое удовольствие, знай срамил и стыдил перед всем честным народом. Даже музыка стала прокаженным не в радость — еще бы, когда тебе все время твердят, что она слащавая, легкомысленная и сладострастная. Диковинные музыкальные инструменты прокаженных постепенно покрывались пылью. У женщин, лишившихся развлечений, все мысли были теперь только об их страшном недуге, и они проводили вечера в слезах и унынии.

— Добрая половина похуже злой будет, — говорили в Пратофунго.

Восхищение Добряком постепенно угасало, и не только среди прокаженных.

— Спасибо еще, что его разорвало надвое, — вздыхали люди, — разорви его на три части, мы бы и не такое увидели.

Гугеноты теперь выставляли охранение не только от Злыдня, но и от Добряка, который, оставив всякие церемонии, заявлялся к ним в любое время дня и ночи, выведывал, сколько мешков у них в закромах, стыдил за высокие цены, а потом трезвонил об этом по всей округе и вредил их коммерции.

Так проходило время в Терральбе, все вокруг казалось каким-то унылым, бесцветным, мы не видели выхода, загнанные в угол бесчеловечной злобой и столь же бесчеловечной добротой.

X

ж так водится, что лунными ночами в низких душах змеиным клубком сплетаются черные мысли, а в благородных — расцветают лилеи добра и самоотречения. И среди отвесных скал Терральбы бродили обе половины Медардо, обуреваемые противоположными страстями.

Но вот решение было принято, наутро оба перешли к действиям.

Мать Памелы пошла за водой, угодила ногой в петлю и свалилась в колодец. Повиснув на вереке, она вопила: «Помогите!» — и в проеме колодца на фоне неба появился профиль Злыдня.

— Я искал случая с вами поговорить. Дело вот в чем. Памелу часто видят с одним бродягой. Вы должны заставить его на ней жениться. Он ее скомпрометировал и обязан это сделать, если считает себя благородным человеком. Таково мое мнение, а больше я ничего вам объяснять не собираюсь.

Отец Памелы нес на жом мешок с оливами, но не заметил, что мешок дырявый и на тропинке остался след из олив. Наконец старик почувствовал, что ноша сильно полегчала, и скинул ее на землю — мешок был почти пуст. Но тут он увидел Добряка, который, оказывается, шел за ним по пятам и, поднимая одну за другой оливы, собирал их в свой плащ.