Наши трёхъязычные дети

Мы встречали (в других берлинских районах) многоязычных детей, страдающих от неумения вписаться в среду, застенчивых до слёз, зажатых, угрюмых… и, как следствие, косноязычных и молчаливых. Нашим же детям их многоязычие (и связанные с ним особенности воспитания и развития) не помешали найти друзей и приятелей. Пожалуй, даже наоборот: расширили круг общения.

Чужой путеводный опыт

Опыт часто убеждает лучше, чем книжная мудрость. Было несколько случаев, когда опыт наших близких знакомых оказался для нас если не откровением, то чем-то вроде случайно найденной путеводной нити. Один из таких эпизодов почти перевернул, во всяком случае, сильно изменил некоторые мои представления (например, об условиях сбалансированного многоязычия и о том, что его всего сильнее стимулирует).

Случай двуязычного воспитания, когда один из родителей говорит на чужом для него языке, получил название «искусственного» многоязычия. Я считала (вслед за авторами специальных книг), что смысла оно не имеет. Что попытки говорить с ребёнком на чужом языке скорее вредят (известно, что переучивать сложнее, чем учить; а переучивать приходится: всё равно, в какой степени владеет взрослый чужим языком, до уровня носителя языка ему не дотянуть). И что такие попытки уж во всяком случае мало что приносят. Если на этом чужом для родителя языке в окружении ребёнка не говорит больше никто, речь идёт фактически об усвоении «иностранного» языка, а с ним лучше обождать: известно, что дошкольники продвигаются в иностранном языке медленнее, чем школьники.

Но вот однажды мы получили шанс ближе познакомиться с девочкой из нашего же садика, изучающей английский как иностранный. Мы знали, что по-английски говорит с ней (изредка переходя на немецкий) только её мама-немка, которая 10 лет провела в Америке – училась там.

Девочка пришла к нам в гости с ночёвкой, сразу же заговорила на английском – и до последней минуты так и продолжала пользоваться им. Наши близнецы пытались вернуть общение к привычному «садиковому» немецкому (в садике все трое до этого дня говорили исключительно на нём), но гостья упорно продолжала изъясняться только по-английски! Любопытно, что девочка использовала английский не только в разговорах с детьми и их папой, но и со мной. Я обращалась к А. по-немецки – она отвечала на английском; что мой «домашний» язык – вообще третий, русский, она знала.

В то время среди всех наших знакомых это был единственный ребёнок, способный говорить с ровесниками на «слабом» языке, – и этот ребёнок оказался… немцем!

Английский А. был не только беглым, но и достаточно (для её возраста) правильным. Маминых знаний и примера вполне хватило, чтобы привить ребёнку вполне приличный разговорный язык. В дальнейшем девочку ожидали двуязычные детский садик и школа.

Я почти готова была отказаться от своего (предвзятого, как выяснялось) мнения о «раннем иностранном». А также и от недоверия к попыткам убедить ребёнка говорить на языке, который вокруг практически не звучит: родители А. были уверены, что её английский поддерживает главным образом её гордость тем фактом, что она в состоянии общаться не на одном языке, а на двух!

Видимо, уже старших дошкольников вполне можно убедить в том, что говорить на нескольких языках – лучше, чем на одном! Что касается мотивации, нас сильно обнадёжил ещё и опыт нашей знакомой русскоязычной семьи в Америке. Их старшая дочка, вывезенная из России года в два, попав в американский садик, перешла на английский – а в 10 лет вдруг обнаружила интерес к родному языку папы и мамы. Она «открыла», что знание этого языка выделяет её на общем фоне. А ещё – даёт удивительную возможность общения на людях – и одновременно «наедине»! С. доставляло удовольствие отпускать замечания на непонятном американцам, «тайном» языке – и вот она всё чаще заговаривала с родителями на улице по-русски, не смущаясь тем, что говорит с ошибками и с акцентом.

Вполне сознательно превратился в «активного» билингва и шестилетний двуязычный Я. Семье предстоял переезд в Литву, мальчик побывал там, понял, что русский является полноценным «средством коммуникации» в этой стране, и начал, наконец, активно пользоваться маминым русским. Язык скоро стал беглым и правильным, хоть и не без акцента.

Кстати, акцент, видимо, неминуем, если ребёнок привыкает отвечать родителям на языке страны проживания, то есть если только «понимает, но не говорит», не тренирует речевой аппарат говорением на «втором родном». Вопрос, насколько важны при этом поправки родителей и насколько – подражание и имитация, пусть остаётся открытым. Короче, пассивный язык – неизбежно с акцентом и ошибками. Перевести язык из пассивного в активное состояние и вообще нелегко, но избавить от акцента – ещё тяжелее. Работа моя в русской группе показала, как трудно, например, дополнить неизбежно мягкое немецкое «л» твёрдым вариантом этого звука. Или как трудно поставить звук «ы», если ребёнку (особенно мальчику) больше 6 лет…