Наши за границей

– Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнёт. Неужто у вас здесь, в Неметчине, нет простой русской водки? Руссиш водка? Нейн? Нейн? Руссиш водка?

Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.

– Чёрт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?

– Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.

– Ну, наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Всё-таки компания, всё-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы ещё выпьем. Пей, пей…

Немец залпом докончил кружку.

– Анкор! Человек! Анкор… Менш… Ещё цвай бир!.. – кричал Николай Иванович.

Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.

Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.

– Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Ещё бир тринкен. Цвай бир тринкен.

Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, a прежде «эссен и тринкен», и, действительно, напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.

– Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, – сказала Глафира Семёновна.

– A можешь?

– Да вот попробую. Слова-то тут немудрёные.

– Понатужься, Глаша, понатужься…

– Загензи бите, во ист наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, a наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, – обратилась она к немцу. – Нихт ферштеен?

И дивное дело – немец понял.

– О, ja ich verstehe, Madame. Вы говорите про багаж, который поехал из Кёнигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, – заговорил он по-немецки. – Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren.

Поняла немца и Глафира Семёновна, услыхав слова «wird nicht verloren werden, telegrafiren».

– Багаж наш не пропадёт, ежели мы будем телеграфировать, – сказала она мужу. – Нам в Берлине его выдадут.

– Так пусть он телеграфирует, a мы с ним за это бутылку мадеры выпьем… Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гольд и телеграфирензи, a я скажу «данке», и мы будем тринкен, мадера тринкен.

– О, ja, – проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошёл на телеграф.

Через пять минут он вернулся и принёс квитанцию.

– Hier jetzt seien Sie nicht bange, – сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.

– Вот за это данке, так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! – крикнул тот и, обратясь к немцу, спросил: – Тринкен мадера?

– О, ja, Kellner, bringen Sie…

– Кёльнер! Кёльнер! А я и забыл, как по-немецки прислуживающий-то называется. – Кёльнер! Мадера!

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили: один – по-немецки, другой – по-русски, и оба не понимали друг друга.

Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кёнигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распростился с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:

– Gluckliche Reise!

Поезд помчался.

Обед по телеграмме

Поезд мчался к Кёнигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка, сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего всё это и случилось.

Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:

– Кёнигсберг, Кёнигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна, ни покрышки! И наверное, жидовский город.

– Почему ты так думаешь? – спросила жена.

– Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды – «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?

– Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.

– Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерёгся.

– Да что же я тебе скажу?

– A вот то, что в нём обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь географию-то для путешествия учат.