Наши за границей. Где апельсины зреют

Оттащить Конурина от игорного стола было, однако, нелегко и с помощью Глафиры Семеновны. Когда Ивановы подошли к нему, он уже не стоял, а сидел около стола. Перед ним лежали целые грудки наменянного серебра. Сзади его, опершись одной рукой на его стул, а другой ухарски подбоченясь, стояла разряженная и сильно накрашенная барынька с черненьким пушком на верхней губе и в калабрийской шляпке с таким необычайно громадным плюмажем, что плюмаж этот змеей свешивался ей на спину. Барынька эта распоряжалась деньгами Конурина, учила его делать ставки, и, хотя она говорила по-французски, он понимал и слушался ее.

– Voyons, mon vieu russe… apresent № 3…[62] – говорила она гортанным контральтовым голосом.

– Нумер труа? Ладно… Будь по-вашему, – отвечал Конурин. – Труа так труа.

Шар покатаго бильярда летел в гору по зеленому сукну и скатывался вниз. Конурин проиграл.

– C’est domage, ce que nous avons perdu… Mais ne pleurez pas… Mettez encore[63].

Она взяла у него две серебряные монеты и швырнула их опять в лунку номера третьего. Снова проигрыш.

– Тьфу ты, пропасть! – плюнул Конурин. – Не следовало ставить на тот же номер, мадам-мамзель. Вали тринадцать… Вали на чертову дюжину… Ведь на чертову дюжину давеча взяли два раза.

– Oh non, non… Laissez moi tranquille…[64] – ударила она его по плечу и снова бросила ставку на номер третий.

– В таком разе хоть выпьем, мадам-мамзель, грешного коньячишку еще по одной собачке, для счастья… – предлагал ей Конурин, умильно взглядывая на нее.

– Assez…[65] – сделала она отрицательный жест рукой.

– Что такое асе? Ну а я не хочу асе. Я выпью… Прислужающий! Коньяк… Давай коньяку… – поманил он гарсона, стоящего тут же с графинчиком коньяку и рюмками на тарелке.

Гарсон подскочил к нему и налил рюмку. Конурин выпил.

– Perdu…[66] – произнесла барынька.

– Опять пердю! О чтоб тебе ни дна ни покрышки! – воскликнул Конурин.

В это время к нему подошла Глафира Семеновна и сказала:

– Иван Кондратьич… Бросьте играть… Ведь вы, говорят, ужас сколько проиграли.

– А! Наша питерская мадам теперь подъехала! – проговорил Конурин, обращаясь к ней пьяным раскрасневшимся лицом с воспаленными узенькими глазами. – Постой, постой, матушка… Вот с помощью этой барыньки я уже отыгрываться начинаю. Пятьдесят два франка давеча на чертову дюжину мы сорвали. Ну, мамзель-стриказель, теперь катр… На номер катр… Ставьте своей ручкой, ставьте… – обратился он к накрашенной барыньке.

– Да бросьте, вам говорят, Иван Кондратьевич, – продолжала Глафира Семеновна. – Перемените хоть стол-то… Может быть, другой счастливее будет… А то прилипли к этому проклятому бильярду… Пойдемте к столу с поездами.

– Нет, постой… – упрямился Конурин. – Вот с этой черномазой мамзелью познакомился, и уж у меня дело на поправку пошло. Выиграли на катр? Да неужто выиграли? – воскликнул он вдруг радостно, когда увидел, что крупье отсчитывал ему грудку серебряных денег. – Мерси, мамзель, мерси. Вив ля Франс тебе – вот что… Ручку!

И он схватил француженку за руку и крепко потряс ее. Она улыбнулась.

– Вот что значит, что я коньяку-то выпил. Постой, погоди… Теперь дело на лад пойдет, – бормотал он.

– А выиграл на ставку, так и уходи… Перемени ты хоть стол-то!.. – приступил к нему Николай Иванович. – Сам пьян… Не ведь с какой крашеной бабенкой связался.

– Французинка… Сама подошла. «Рюсс?» – говорит. Я говорю: «Рюсс…» Ну и обласкала. Хорошая барынька, только вот басом каким-то говорит.

– А ты думаешь, что даром она тебя обласкала? Выудить хочет твои потроха. Да и выудит, ежели уже не выудила еще…

– Нет, шалишь! Я свою денежную требуху тонко соблюдаю… Труа! На номер труа!

– Пойдемте к другому столу! – воскликнула Глафира Семеновна, схватила Конурина за руку и силой начала поднимать его со стула.

– Стой, погоди… Не балуйтесь… – упрямился тот. – Мамзель, ставь труа.

– Не надо труа. Забирайте ваши деньги и пойдемте к другому столу.

Глафира Семеновна держала Конурина под руку и тащила его от стола. Николай Иванович загребал его деньги. Француженка сверкнула глазами на Глафиру Семеновну и заговорила что-то по-французски, чего Глафира Семеновна не помнила, но по тону речи слышала, что это не были ласковые слова.

Конурин упрямился и не шел.

– Должен же я хоть за коньяк прислужающему заплатить… – говорил он.

– Заплачу… Не беспокойся… – сказал Николай Иванович. – Гарсон, комбьян?

Гарсон объявил ужасающее количество рюмок выпитого коньяку. Николай Иванович начал рассчитываться с ним. Глафира Семеновна все еще держала Конурина под руку и уговаривала его отойти от стола.

– Ну ладно, – согласился наконец тот и прибавил: – Только пускай и мамзель-стриказель идет с нами. Мамзель! коммензи! – И он махнул ей рукой.

– Да вы никак с ума сошли, Иван Кондратьевич! – возмутилась Глафира Семеновна. – С вами замужняя женщина идет под руку, а вы не ведь какую крашеную даму с собой приглашаете! Это уж из рук вон! Пойдемте, пойдемте…

– Э-эх! В кои-то веки приударил за столом за французской мадамой, а тут… Тьфу! Да она ничего… Она ласковая… Мадам! – обернулся к француженке на ходу Конурин.